Он возвращался с официальным предложением министра печати Речи Посполитой издавать совместный русско-польский литературный журнал («Только без участия вашего союза писателей»,— было сказано на аудиенции, устроенной Пшетакевичем), с набором последних пластинок духовной музыки для заведующего внешними сношениями Московской патриархии от ПАКСа и множеством сувениров. И в их числе с не уместившейся в чемодане ручной работы огромной и уродливой деревянной скульптурой четы польских крестьян.
Алексе Николаевич не мог знать, что волею Лубянки заграница ему будет настрого заказана на двенадцать лет; до горбачевской перестройки.
Но что ему была заграница, когда к нему нисходила Зойка!
6
Как-то они лежали на тахте, и Алексей Николаевич в очередной раз упрашивал Зойку не уезжать, остаться на ночь.
Она наморщила маленький лобик:
— Хорошо. Только если ты найдешь мне бигуди…
Он сел к телефону и обзвонил всех мыслимых и немыслимых знакомых. Все напрасно. Оставалась только сестра на Тишинке. Трубку подняла ее одиннадцатилетняя дочь.
— Дядя Леша, — сказала она, — мамы нет. Да и битудей у нее нет.. Но я могу вам одолжить свои. Бигуди для куклы…
И он кинулся на Тишинку. Бигуди были благосклонно приняты: кукле куклино. День незаметно перетек в вечер, вечер в ночь, а ночь в утро. И пока они не спали, Зойка не выпускала изо рта то и дело лопавшуюся розовыми пузырями жвачку.
Поздним утром он спохватился, вспомнив, что никак не отвезет митрополиту посылку из Польши, и позвонил в его резиденцию. Мягкий моложавый голос ответил:
— Приезжайте на улицу Рылеева… Через полтора часа… Вам откроет калитку молодой человек… Вы скажете ему: «Я к митрополиту по частному делу…» Потом пройдете во двор и позвоните в дверь особняка. Вам отворит ее еще один молодой человек. Вы опять скажете: «Я к митрополиту по частному делу…» Ну, а дальше вас встретит мой секретарь…
— Зайчик, пора подниматься. Меня ждет сам митрополит, — сказал он, входя в спальню.
Она высунула из-под одеяла растрепанную головку и захохотала
— Мы недавно с ребятами ездили в Загорск. Видели там этих митрополитов. Один стоял на карачках спиной к нам (она, конечно, упртребила вместо спины другое слово). Мы показываем на него пальцами и смеемся. А он ползет по полу.
— Как ты можешь! Ведь это грех! — сказал Алексей Николаевич.
Ои сидел в курчавом малиновом кресле. А Зойка в бесстыдно расстегнутом халатике, улыбаясь, медленно шла к нему:
— Отчего ты так редко целуешь меня в губы?..
Большего телесного счастья Алексей Николаевич не знал в своей жизни.
На свидание с митрополитом он опоздал на полтора часа..,
Провожая Зойку, Алексей Николаевич благодарно обнял ее у такси и ощутил на себе чей-то ненавидящий взгляд. Молодой красавец восточного типа, в отличной тройке, стоял в нескольких шагах и неотрывно, злобно глядел на них. «Наверное, с Ленинградского рынка», — подумал Алексей Николаевич.
О, если бы он был сделан из бумаги, на которой пытался овеществить столько выдуманных жизней! Тогда бы Алексей Николаевич немедленно вспыхнул и обуглился. Но, к счастью, в соответствии с биологическими законами, он состоял на семьдесят с чем-то процентов из воды — вроде живого огурца, и потому только улыбнулся красавцу, понимая, что это он должен бы обнимать и целовать Зойку. Впрочем, согласился бы он играть ту роль при ней, какая досталась Алексею Николаевичу? Навряд ли…
Дома, прибирая постель, он нашел жвачку, прикрепленную над тахтой к обоям. И не снимал ее. До ремонта квартиры.
7
— Чего ты хочешь больше всего? — спросил он Зойку, получив солидный гонорар.
Она истолковала его вопрос по-своему.
— Хочу стать манекенщицей…
И Алексей Николаевич принялся за дело, встречаясь со знакомыми и полузнакомыми — от скромной модельерши Нины Немиро (их отцы пропали без вести летом сорок второго на Волховском фронте) до знаменитого уже артизана Вячеслава Зайцева. Начались поездки, показы, придирки, примерки.
Раз, когда они шли мимо церкви, Зойка вдруг попросила:
— Давай зайдем…
Он оглядел ее — брючный костюмчик, крашеный ротик, развинченная походка, а сама — тоненькая, словно свечка, но уже с развитым бюстом («Живу много», — простодушно объяснила она). Воплощение соблазна, дьявол в брючках.
— А ты помнишь, как смеялась над священниками в Загорске?
— Ну, тогда было совсем другое!
— Что ж, попытаемся…
В храме было пустынно, прохладно, светло.
— Какой иконе лучше поставить? Чтобы исполнилось желание? — спросила она, покупая у суровой монашки свечи.
— Думаю, Божьей Матери. Заступнице нашей, — ответил Алексей Николаевич. — Только не говори мне о своем желании. А то не сбудется.
И тут откуда-то вынырнул худой подстарок в скуфейке, с воспаленным лицом, тихо крича:
— Как ты могла, грешница, в брюках войти в Божий храм! Вон! Boн!
Но монашка остановила его, развернув большую ладонь:
— Неправда. Какую Бог привел.
Через месяц хлопот и надежд Нина Немиро сказала:
— Берем твою племянницу. В детский цех.
Когда Алексей Николаевич проводил Зойку до арки красивого гранитного здания на Кузнецком мосту, она прошептала:
— Ты знаешь… Я тогда, в церкви, попросила Мать Божью… Чтобы она помогла мне стать манекенщицей…
8
— Сегодня я узнала, что убили Шурика. В тюрьме… — Зойка, с обычными гримасками, перепрыгнула через весеннюю лужу.
— Какого-такого Шурика?
Они шли по проспекту Калинина — Новому Арбату. На город уже неотвратимо падал влажный апрельский вечер. Призрачно светились окна алюминиевых небоскребов, взятых напрокат у столицы провинциального американского штата; наливались неоновой кровью буквицы ресторана «Арбат»; бросал, медленно вращаясь, зайчики мертвого огня, уродливый металлический глобус, приглашая Алексея Николаевича пользоваться исключительно услугами Аэрофлота, словно бы у него существовал выбор. Впрочем, это приглашение могло быть рассчитано вовсе не на него, а на многочисленных интуристов, преимущественно бессмертных американских старух, которые, громко галдя и пугая улыбками, разверзающими бескоррозийные фарфоровые зубы, толпами шастали вокруг.
Зойка взяла его под руку.
— Шурик… Ну, мой первый… Он фарцевал здесь… Я случайно в него воткнулась. И он меня увез. К себе на фанзу. Где хранил добро. Влил в меня бутылку коньяку. А потом изнасиловал. Я кричала так, словно вместо лица у меня был один рот. И влюбилась в него. Он подсылал меня к иностранцам. Покупать у них шмотье. Раз набрал полную сумку сейек. Японских часиков. И велел нести сумку. Такая тяжелая… Оттянула плечо. Пришли в этот кабак. Заказали столик, стали танцевать. И о сумке забыли! Как ее у нас не дернули! Она висела на спинке стула. А Шурик… Был такой грустный. Уже знал, что его скоро возьмут. Что за ним следят. Но таскался по кабакам, встречался с иностранцами… Я изо всех сил помогала ему. Конечно, там ему ничего хорошего не светило. Такие там не живут…
Выслушав этот, возможно самый пространный монолог, когда-либо произнесенный Зойкой, Алексей Николаевич только сказал:
— И ты… Ты так равнодушно говоришь! О его смерти!
Она возмущенно выдернула руку:
— Да? Да если бы не он… Я училась бы в восьмом классе! И вообще… Бери бутылку, и пойдем ко мне. Мама его знала…
Когда Зойка вышла его проводить, Алексей Николаевич увидел, что в проеме двери за ней медленно движется обыкновенный кухонный стул.
— А это зачем?
Не отвечая, она с ловкостью мартышки взметнулась на стул и в два оборота вывинтила лампочку на девятом, мансардном этаже. Потом быстро перебежала, волоча за собой стул, на восьмой. Когда свет погас и там, Алексей Николаевич с детским, недоступным взрослому волнением уже ждал ее пароля…
Вернувшись в свою берлогу и даже не успев сбросить белый польский плащ, он услышал продолжительный звонок и уже не отходил от телефона. Друзей, знакомых и незнакомых интересовало, отчего программа «Время» открылась длинной заставкой, где по проспекту Калинина двигалась пара: знакомый моложавый господин в заграничном плаще и какая-то юная особа. Кое-кто осведомлялся, сколько лет его спутнице. Последней позвонила Зойка:
