Рядом со строительным инвентарем, что лежал возле дома, я оставил кусок того самого расщепленного пня, из которого вырубил подобие совковой лопаты. Когда дерево сломалось, то ли от грозы, то ли под тяжестью снега, его закрутило вокруг оси. Из пенька тогда торчали спрессованные слои древесины с отошедшей корой и тонкие щепки. Из этих самых «слоев», напоминавших неглубокие широкие желоба, я планировал сделать отвод воды из «правого» ручья. Но сейчас было вообще не до сантехники.

Отрезал метра полтора бечевки, разложил петлями прямо на мху. Сверху пристроил первый желобок. На него приложил второй. Присмотрелся, понял, что надо подтесать немного. Кто-нибудь пробовал махать топором со сломанными ребрами? Не пробуйте. Никогда не пробуйте. Задыхаясь и почти ничего не видя из-за проклятых «мух» и «снега» перед глазами, все-таки подогнал две деревяшки почти заподлицо друг к другу. Выложил внутри слой мха в два пальца толщиной, положил правую руку и накрыл верхней половиной конструкции. Удачно получилось рассчитать — когда затянул, самопальный лубок (или лангета, не знаю, как правильнее), надежно зафиксировал предплечье от кисти до локтя. Особенно умилял торчащий со стороны запястья мох — экологически чистая манжета «а натюрель». Но теперь рука хотя бы гнулась только там, где я этого от нее ожидал. И болела меньше — таблетки начинали действовать.

Дальше было самое сложное. Надо было как-то зафиксировать грудную клетку давящей повязкой. Расстелить что-то на камне и завернуться в это что-то я не мог — был риск больше не подняться. Решил сделать так: привязал спальник к дереву за нижние углы двумя кусками шнура. Вдел нитку в иголку и зажал зубами. Зажал правой рукой верхний край мешка вдоль туловища и начал медленно поворачиваться, внимательно глядя под ноги. Нитку, конечно же, примотал к груди, но она легко выскользнула из-под синтетического наружного слоя спальника. Пришил первый оборот. Всего четыре раза воткнул иголку в бок, но по сравнению с болью в ребрах — вообще не заметил. Так, поворачиваясь и прихватывая несколькими стежками верхний слой к нижнему, намотал на себя весь рулет. Поверх еще и шнурами увязал. Кто там говорил про ветчину в сеточке, завтрак из туриста? Кушать подано!

Медленно дошел до костра и припал к котелку с остывшим чаем. Только вот не привык пока к новым ограничениям, и, когда посудина выскользнула из опухших пальцев правой руки — сунулся вниз поймать ее на лету, как здоровый. В спину как-будто всадили автоматную очередь. Как я упал на мох рядом с костром — уже не помнил. Видимо, тут-то я и умер.

Из избы вылезал какой-то шаман. Самый натуральный, в мягких сапогах из камуса, и кухлянке, украшенной бусами и перьями. За собой он тащил приличных размеров бубен, на котором я разглядел силуэт медведя, лодку и, почему-то контур самолета. В руке шамана образовалась чья-то бедренная кость, которой он и зарядил в свой расписной инструмент. Раздался низкий гул.

- Зачем моего медведя убил? - не знаю, как описать, но шаман произнес это не разжимая губ. На его лице, покрытом сажей и жиром, вообще их видно не было. Казалось, что это даже не было произнесено, а слова сами родились в моей голове.

- Он первый начал, - вот у меня ответить получилось по-человечески: движение воздуха через гортань и голосовые связки, артикуляция. Стоп, какой воздух? Я же не дышу, вроде?

- Он тут сорок две зимы прожил! Его каждый камень, каждое дерево знает! А какой-то чужак-балбес его зарезал! - мысли шамана возникали в голове странно: каждое слово как-будто бы говорил новый голос. А кроме этого некоторые слова отзывались эхом, причем повторяло эхо не их. Например, слово «балбес» продублировалось как «тот, кто кормит оленей не с той стороны». Очень емкое определение, надо признать. Прямо подарок моему образному мышлению — оно даже на некоторое время перестало пытаться понять: умер я в конце концов или пока нет?

- Я предложил угостить его рыбой. Покойный любил рыбку, я сам видел. А он меня ломать начал. Кто так с гостями себя ведет? - я все ждал, когда в беседу включатся скептик или реалист. Но, видимо, зря. Пришлось отдуваться самому.

- Какой ты гость?! Ты священное место испортил! Ты тут огонь разводил! Волка кормил! Еще и спас его, когда я кость чукучана ему поперек глотки загнал! - шамана перекосило еще сильнее. Голоса в голове завывали на все лады, и понимать их становилось все тяжелее. Но ясно было, что этот дед мне не рад. Жив он или нет, и я, кстати, тоже — вот с этим ясности пока не было.

- Зачем кричишь, дедушка? - попробовал я включить позитив. - Проходи, садись, давай чай пить и спокойно говорить?

Но в ответ дед затрясся, взвыл непонятным многоголосьем какую-то фразу, состоящую из одних шипящих и букв «Ы», и снова ударил костью в бубен. Свет погас и пространство схлопнулось. Видимо, тут я умер уже по-настоящему.

Вокруг не было ничего. Где-то очень далеко светили недосягаемые звезды. Но если до этого я всю свою биографию смотрел на них привычно, снизу вверх, то сейчас было непонятно — то ли сверху, то ли вообще с изнанки, если можно так сказать. Ночное небо черное или темно-темно-синее. У ничего вокруг, в котором я оказался, цвета не было. Ни цвета, ни запаха, ни движения, ни времени.

- Ты останешься здесь навсегда, - прозвучали в голове голоса. Я бы вздрогнул, если бы было чем вздрагивать. - Убил медведя, оскорбил говорящего с духами, изуродовал священное место. Прими вечные муки!

Пространство вокруг стало раскрашиваться в разные цвета, в которых преобладали черный и красный. И вдруг его словно разделили на какие-то экраны-шестигранники, как-будто я попал в огромный фасеточный глаз насекомого. В каждом из экранов показывали какое-то кино, но во всех случаях — отвратительное.

Вот брат в драке получает нож в печень, медленно складывается и падает набок, а противники забивают его ногами. А вижу все в мельчайших деталях. Как на кусочке кожи болтается ухо, оторванное ударом ботинка вскользь. Как сквозь разорванную щеку торчит осколок зуба. Как мутнеют зрачки, и глаза расползаются: правый закатывается наверх, левый — как-то диагонально вниз.

Другой шестигранник показывает экран с кадрами компьютерной томографии. Я вижу опухоль, вижу очаги метастаз, их не сосчитать. Вижу в углу профиль обследования, возраст, имя и фамилию пациента - «Волкова».

Рядом девочка выбегает за мячом на дорогу. Удар, потом свист и шипение шин по асфальту. Крики. Мяч замер на решетке ливневой канализации у серого обшарпанного бордюра. Я знаю этот мяч. Я сам его покупал.

- Тебя нет. Тебя нет, Дима. Значит, того, что ты видишь, тоже нет, - слышу я голос того, кого привык считать внутренним реалистом. И меня тут же взрывает такая злоба, которую невозможно остановить внутри. Хотя здесь же нет понятий «внутри» и «снаружи», есть только «везде». И я выпускаю багровую лютую ярость в это «везде».

Голоса воют и визжат на всех языках, во всех тональностях и регистрах. Шестигранники, эти линзы или экраны, из которых состоит все пространство вокруг, разлетаются на куски, оплывают тягучими каплями, осыпаются серо-красной золой. Очень скоро я снова остаюсь один над небом и далекими звездами. А потом открываю глаза у остывшего кострища под серо-зеленой скалой.

- Кто ты такой, Дима? - шаман снова говорит, не разжимая губ. Он откинул капюшон кухлянки, под которым оказалась обычная голова старика: смуглая морщинистая кожа, глубокие морщины, редкие совершенно белые волосы, слипшиеся от пота. Я молчал, глядя на него. Правый глаз старика был закрыт бельмом. Левый напоминал волчий, только вместо яркого желтого золота цветом был темно-оранжевый. У живых таких глаз быть не могло.

- Почему не отвечаешь? Почему не боишься смерти? - он говорил ровно, но я чувствовал напряжение и волнение.

- У нас говорят: двум смертям не бывать, а одной не миновать, - наконец ответил я. Голос звучал необычно, как-то одновременно и глухо, и звеняще. Как-будто где-то глубоко под землей в толще земной коры от напряжения со звоном лопались гранитные плиты.