Молодой следователь при моем появлении суетливо поднялся, чуть не опрокинув стул, и дрогнувшим голосом представился:

– Л-лейтенант Юрский. Н-никита Сергеевич.

– Баженов Аркадий Иванович, – ответил я и склонил голову в легком поклоне. – К вашим услугам.

Юрский снова покраснел и сел, жестом предложив мне последовать его примеру. Шаткий стул под моим весом жалобно скрипнул. Черный вдруг недовольно заворочался где-то совсем рядом, проверяя на крепость мои щиты. Я мысленно шикнул на нетерпеливого дракона и сделал еще одну попытку дотянутся до Изумрудного Бергера. В ответ ничего.

– Аркадий Иванович, согласно показаниям потерпевшей, Федосеевой Зинаиды Васильевны, вчера в четыре тридцать утра вы находились по адресу Гороховая, дом пятнадцать, вели себя грубо, распускали руки, позволяли себе оскорбительные высказывания в адрес потерпевший…

Я нахмурился, тщетно пытаясь вспомнить оную Зинаиду Васильевну, и ожидаемо не смог. А потому задал первый интересующий меня вопрос:

– Заранее прошу простить мне мое любопытство, Никита Сергеевич, но сколько лет многоуважаемой гражданке Федосеевой?

– С-семьдесят восемь, – быстро ответил Юрский и позволил себе еле заметную улыбку.

– Я был пьян? – на всякий случай уточнил я, а руки сами по себе потянулись в карман за сигаретами, которых не было.

– Здесь к-курить запрещено, – строго проговорил Никита Сергеевич и положил на стол открытую пачку. Я взял одну. Покрутил в руках. Поднес к лицу, вдыхая сладковатый запах дешевого табака. Юрский молчал.

– Вы не ответили на мой вопрос, – напомнил я.

– А сами-то что думаете?

– Около четырех был трезвым как стеклышко. Вышел на срочный вызов. На Сенную площадь.

– Вызов? – уточнил Никита Сергеевич.

– Я хирург.

– Ах вот оно что…

– Что? Я в глаза не видел вашу Федосееву.

– А она ут-тверждает обратное. Что л-ломились в ней в дверь, угрожали расправой. И не только.

Не удержавшись, я громко фыркнул и рассмеялся. И хохотал до тех пор, пока на глазах не выступили слезы.

Юрский терпеливо ждал, пока я закончу истерику, и только потом протянул мне зажигалку. Я благодарно кивнул. Поднес к губам измятую сигарету и закурил. Выпустил в потолок струйку сизого дыма, невольно сравнивая себя с Черным, и спросил:

– Сколько?

Никита Сергеевич удивленно моргнул. Я недоверчиво вскинул бровь.

– О чем вы, А-аркадий Иванович?

– Многоуважаемая старушка просит денежную компенсацию за предоставленные неудобства? – уточнил я.

– Н-нет, – ответил Юрский.

– А жаль.. – протянул я. – Всем было бы гораздо проще.

– Аркадий Иванович! – очень искренне возмутился парень.

– Я весь внимание, – покорно ответил я. – Только скажу сразу, никаких одиноких старушек я не убивал.

– Она ж-жива и здорова, к счастью, – не оценил моего юмора следователь. – Накатала на вас жалобу, вызвала патруль.

Передо мной на стол лег лист бумаги, исписанный четким, убористым почерком. Я внимательно вчитался в написанное, но все равно ничего не понял.

– Что, реальная старушка? – уточнил я, одновременно решая, куда деть окурок.

Юрский пододвинул мне пыльную пепельницу и ответил:

– Б-более чем, Аркадий Иванович.

– И трезвая? – на всякий случай уточнил я.

– Не пьянее вас…

– Печально…

– У вас есть, что с-сказать?

– Где мой кофр?

– Аркадий Иванович, с-сейчас слишком…

– Где мой кофр с хирургическим инструментом? – повторил я. – Я вышел из дома с ним. Можете уточнить у охранника.

– Когда патруль подъехал по адресу, вы сидели на крыльце парадной дома пятнадцать Гороховой улицы и были, мягко говоря, в невменяемом состоянии. Никакого кофра рядом с вами не было.

Я действительно пришел в себя уже в изоляторе. И первые несколько минут никак не мог понять, что произошло. Голова трещала. Ужасно хотелось пить. Черный молчал, и только по темному цвету мизинцев и острым кончикам отросших клыков, я понимал, что дела мои плохи. Частичная трансформация или умение сдерживать оборот – навык, доступный далеко не каждому молодому хранителю. И я всегда и не без основания гордился собственной выдержкой. Только вот вчера это сыграло со мной злую шутку.

Оборот, даже частичный, на глазах у людей наказуем. Жестко наказуем законами рода. И даже зная, что меня подставили, отец не сможет просто проигнорировать этот факт. Под ложечкой засосало. Я сглотнул вязкую слюну и трусливо потянулся к Черному, ненавидя себя за собственную слабость. Мой зверь откликнулся сразу. Недовольно заворчал, прислушиваясь, а потом мое сознание взорвалось диким ревом. Он все понял, мой дракон. И горевал о предстоящей разлуке.

Я вцепился руками в столешницу, пытаясь сдержать бушующую внутри моего сознания ярость. Сидящий напротив Юрский вздрогнул и побелел как полотно. Полицейский, дежуривший у двери, отклеился от стены и сделал пару неуверенных шагов в мою сторону. Я прикрыл веки в надежде, что в полутьме допросной никто не заметит ставшие вертикальными зрачки. Черный продолжал бесноваться, и впервые в жизни я не имел ни малейшего представления, как остановить оборот.

Дверь открылась слишком громко. От чистой силы, разлившейся в воздухе, я задрожал и впился в край стола отросшими когтями. Черный покорно затих. Отец, безмерно уставший и предельно собранный, вошел в допросную и, не тратя слов на приветствие, швырнул Юрскому темно-синюю пластиковую папку. Проговорил почти лениво:

– Мой адвокат свяжется в вами сегодня. Надеюсь, нам удастся разрешить этот нелепый конфликт примирением сторон. Уверяю вас, в ближайшее время мой сын не сможет покинуть город.

Я с трудом поднялся на ноги и тут же пошатнулся. Детина из охраны отца бережно подхватил меня под локоть и заботливо вывел в темный коридор. В нос ударил резкий запах плесени, растворимого кофе, мочи и крови.

У ступеней парадной нас ждал знакомый тонированный минивен. Удар в солнечное сплетение отбросил меня на капот автомобиля. Я замотал головой, пытаясь очистить сознание от покорного поскуливания Черного, подчинившегося воле старшего. Следующий удар пришелся на скулу. Очки в тонкой оправе полетели на асфальт, и отец тщательно растоптал их каблуком. Горячая кровь хлынула носом, заливая глотку, не позволяя сделать вдох. Я запрокинул голову и уставился на затянутое свинцовыми тучами питерское небо.

– Бергер пропал, – произнес отец, когда я смог, наконец, дышать. – Елисавета ничего не знает и Изумрудного не чувствует. Во что вы опять ввязались, сын?

К моему ужасу за ужином в нашем доме на набережной реки Фонтанки собралась вся семья. Папенька Иван Львович Баженов, меценат и просто очень уважаемый гражданин Петербурга, его молодая супруга Аглая – человечка, взирающая на меня с неподдельным страхом (не зря, кстати, она мне сразу не понравилась), уставшая и осунувшаяся Елисавета Александровна Аракчеева-Головина – жена моего доброго друга Бергера, дядья разной степени родства в количестве пяти штук и горячо любимая мною тетушка Светлана Аркадьевна Головина, старшая сестра моей матери. Вот она улыбнулась мне нежно и немного грустно. Светлана была совершенно точно старше отца, и с тех пор, как моя мать решила уединиться в скиту, она всегда была рядом. Отец никогда не препятствовал нашему общению, позволял моей тетке многое, она в ответ закрывала глаза на его дела. Со своей сестрой, моей матерью, она виделась регулярно. В отличие от меня, которому вход в обитель был закрыт.

Я застыл в дверях большой столовой, позволяя собравшимся рассмотреть меня во всех деталях. Что скрывать! Я был хорош! Дерзкий взгляд, на щеке багровый след от удара, очки в тонкой золотой оправе, рыжие волосы, собранные в аккуратный узел на макушке, черная вязь татуировок, начинающаяся у выбритых висков и покрывающая каждый миллиметр моей шеи, белая рубашка с накрахмаленным воротником и небрежно закатанными рукавами, жилет, отутюженные брюки. Петька бы оценил. И Гошка тоже.