Правда, год спустя люди якобы видели Водсворта в Порт-о-Пренсе. Его или его двойника, поскольку тот человек называл себя русским князем Хвощанским, хотя говорил по-английски превосходно. Но эти русские князья часто говорят по-английски не хуже выпускников Оксфорда...

Певчие Ада

Прибегнуть к помощи князя Хвощанского надоумил Разумовского портовый фактор, принимавший в нем самое живое и неподдельное участие. Разумовский русский, и Хвощанский русский, Разумовский эмигрант, и Хвощанский эмигрант, наконец, граф Разумовский — большой дворянин, и князь Хвощанский особа исключительно знатная, объяснял фактор. То, что Разумовский оказался на гаитянском берегу без гроша в кармане есть каприз судьбы, не более. Стоит попросить князя о поручительстве, и тогда каждый судовладелец охотно доверит господину Разумовскому свою шхуну, иначе и быть не может.

Разумовский соглашался с доводами фактора, да и отчего же не соглашаться — выбирать не из чего. Русских эмигрантов всюду встречали, как бедных родственников, что в Берлине, что в Париже, что в Стамбуле, хочешь жить — живи, как хочешь. Гаити не исключение. Богатый соотечественник — какой никакой, а шанс. Пообещав фактору завтра с утра отправиться прямо в поместье Бельвью (тот намекнул, что нужно поторопиться, ибо Хвощанский мог отправиться на недельку-другую-третью в Нью-Йорк, а оттуда и дальше), Разумовский распрощался с мосье Дежо и на последние медяки пошел обревизовывать портовый кабачок. Там он осторожно (поскольку начал рассматривать Хвощанского как своего рода собственность) расспросил аборигенов-креолов (себя они считали гаитянцами), не знают ли они его старого приятеля по царскосельскому лицею, князя Хвощанского, забыл, как бишь его зовут, Игорь Николаевич или Аристарх Денисович, а, может, иначе, князей в России много, всех не упомнишь. Но креолы французский язык Разумовского понимали плохо и просто отворачивались, не говоря ни слова в ответ. Лишь один молодой парень на креольском французском (который понять было весьма сложно даже уху Разумовского, натаскивавшего во время оно сынов малороссийских помещиков для поступления в университет), парень, выпивший много крепкого, но очень дешевого рома, сказал, что в поместье Бельвью не пойдет ни за какие сокровища мира, поскольку лучше быть вольным бедняком, чем рабом барона Субботы. На парня тут же зашикали и оттеснили от Разумовского, верно, чтобы не позорил родину перед иностранцем.

Причем тут барон, если Хвощанский князь? Да и суббота была вчера, а не сегодня.

От раздумий отвлекли американские моряки — пришли и выгнали всех прочь. Горе покоренным. Разумовский не стал доказывать, что он не гаитянин, сам ушел.

Поход в Бельвью занял два дня. Путешествовал Разумовский не один, а со старым товарищем, мичманом Лихановым, делившем с ним хлеб и ром чужбины. Разумовский по-своему любил пьянчугу еще и потому, что тот плавал под его началом вплоть до затопления «Громовержца» на крымском рейде.

Направление Разумовский знал, да еще первые пять миль удалось проехать на повозке. Дело подпортил Лиханов, принявшийся объяснять вознице, что они не просто так, не голь перекатная, а едут к их сиятельству князю Хвощанскому, что изволит проживать в одном из своих поместий Бельвью. Так себе поместье, вот на Тамбовщине у князя поместье настоящее, с половину острова, по которому они сейчас плетутся, и их сиятельство встретят путников самым радушным образом, поскольку русский русскому всегда поможет, да и друзья они с Хвощанским закадычные.

То ли вознице надоело слушать Лиханова, то ли еще по какой причине, но он вспомнил, что срочно должен ехать в другую сторону и ссадил попутчиков.

Разумовский смекнул, что князя Хвощанского люди недолюбливают и впредь о нем не распространялся сам и заказал Лиханову. Лишь вечером в придорожной таверне он тонко, исподволь стал расспрашивать хозяина, кто и где из больших господ живет поблизости, у кого какое хозяйство, хорошо ли поставлено дело — обычные вопросы ищущего работу человека. Не черную, разумеется, работу, а — управляющего.

Хозяин отвечал коротко, что люди все вокруг достойные, но вакансий нет. Перечисляя поместья, о Бельвью хозяин не упомянул, а троица креолов в дальнем углу, следившая за разговором, явно одобряла краткость и сдержанность. Оставалось пить, закусывать и осматривать афишки, развешенные на стенах. Американские власти обещали вознаграждение за донос, прольющий свет в деле исчезновения американских солдат. Знать бы, куда пропали американцы, да еще целых шесть человек, то можно было бы и к Хвощанскому не идти, купил бы небольшую шхуну и — сам себе хозяин. Но как узнаешь? Спросить? Гаитяне и сами, поди, не прочь получить американские доллары.

Народу за вечер в таверну пришло всего ничего — трое завсегдатаев да он с мичманом, и хозяину не мешало бы быть поприветливее, но нет, старый креол охотно подливал ром, и только. Лишь под конец, устраивая постояльцев на ночлег в «чистой комнате», он пробурчал что-то про глупых поросят, непременно желающих попасть в пасть волка и лишиться последней капли крови. Возможно, это обычай у них такой — на ночь рассказывать сказочку, предположил мичман (Разумовский следил за товарищем и лишнего пить не дозволял).

Крови они и в самом деле потеряли изрядно — клопы в таверне лютовали всю ночь, набросились на путников, словно постились месяц, если не больше; каналья хозяин и не думал потратить ложку-другую керосина, чтобы выморить насекомых. К тому же и ужин, грубый, острый, сплошь перец да чеснок, не давал покоя, и Разумовский не раз подходил к окну поглядеть на огромную южную луну, единственное, что ему нравилось на чужбине.

Совершенная тишина царила кругом, и только вдали слышал он очень тихое, стройное пение, и звучало пение столь прекрасно, что ясно было — это сон. Захотелось спуститься вниз и идти искать певчих рая, но дверь оказалась заперта снаружи, а окна были забраны толстой решеткой — хозяин явно опасался покушения на собственность и саму жизнь путешественников.

Поутру и сон, и запертая дверь и даже клопы были забыты. Покончив с завтраком, Разумовский напоследок все же спросил, как пройти в усадьбу Бельвью, где живет его знакомый князь Хвощанский. В ответ получил взгляд, в котором читались отчаяние, презрение, страх. Хозяин отшатнулся от постояльца и не прикоснулся к монетам, которыми Разумовский расплатился за постой.

Но не зря Разумовский был опытным капитаном, дважды обогнувшим мир. Фактор описал дорогу с поразительной для сухопутного человека точностью, и потому даже без подсказки вполне обошлись.

Вскоре стало ясно, что они вступили во владения Хвощанского: плантации кофе по обе стороны дороги выглядели образцово, а негры, что трудились на них, покорными — точь в точь, как говорил мосье Дежо. А вдали, на возвышенности, виднелось темное строение. Бельвью? На всякий случай он подошел к мужику (Разумовский считал, что независимо от цвета кожи, места жительства и вероисповедания мужики есть мужики) и спросил, как пройти в Бельвью, но тот не слышал, продолжал упорно работать. Странно, кожа его была покрыта шрамами — маленькими, едва ли с божью коровку, бледную божью коровку с тончайшими лапками. Но шрамов были сотни, тысячи, словно кто-то раскаленным гвоздиком пытал бедолагу. Или... или это накожная болезнь? Здесь, в тропиках, заразы вдоволь.

Он поспешил подойти к другому, к третьему. Никто не отзывался на его слова — и все они были покрыты с головы до ног странными шрамами.

Подбежал надсмотрщик и осведомился, что господам угодно. Господам было угодно знать дорогу на Бельвью, господа имеют дело к князю Хвощанскому. Надсмотрщик, мрачный детина, расплылся в улыбке и указал путь самым любезным образом. Чувствовалось, что имя Хвощанского в этой части острова значило многое.

Поместье походило на рыцарский замок — из тех замков, что в девятнадцатом веке остроили разбогатевшие купцы, с крепостною стеной, рвом, наполненным водой, подъемным мостом, кокетливыми зубчатыми башенками прямо с шахматной доски. Но мост был опущен и даже врос в землю, во рву цвела всякая дрянь, бурьян и в Гаити бурьян. Правда, башенки выглядели весьма живописно.