– Выспался? – Вдруг раздался голос Малахия как гром среди ясного неба. Он появился из воздуха и вальяжно плюхнулся на скамейку.
– Где все? – Спросил я.
– Перекур, – зевая, ответил брат и, скрестив руки на груди, закрыл глаза.
– Эй! Ты же не собираешься спать прямо здесь посреди белого дня?!
Малахий зевнул и пристально посмотрел мне в глаза:
– Тебе когда-нибудь снилось одиночество этого мира? Снилась ли тебе пустота? Тотальная пустота без Бога, без человека и смысла в нём? Виделась ли тебе тьма, в которой нет ничего кроме аспидного чёрного цвета, но ты чувствуешь в ней незримое чьё-то присутствие, и это присутствие вводит в остервенелый шок?
– Ты сбрендил что ли?
Малахий лукаво улыбнулся.
– Короче, нам нужно вернуться домой.
Меня передёрнуло:
– Куда? Куда? – Раздувая ноздри, раскудахтался я. – Мне и здесь хорошо.
– Не спорю, – отозвался он и, вытянув из кармана фотографию, с грустью уставился на неё. – Я чувствую, что ей тяжело. Она знает. И сейчас переживает утрату. Ты должен навестить её, успокоить.
– Что? Сейчас? Да ещё в таком виде?
Малахий смерил меня удивленным взором.
– Что тебя останавливает?
Я склонил голову.
– Мы не виделись столько лет. …Знаешь, когда люди расстаются, – я проглотил слова и замолчал.
Он взял меня за рукав и, вцепившись в него мертвой хваткой, резко поднялся со скамейки и потащил за собой.
– Стой! – Я дернул и высвободил руку.
– С людьми иначе не бывает, – не вытерпел брат. – Всему виной любовь! А впрочем, только это чувство и способно высветлить наши души!
– К чёрту всё! – Я был взбешён. Его слова действовали на меня как красная тряпка на быка.
– Нет, Мэ́дарт, твой ад не здесь. Ты и есть сущий ад, а сам как треклятый чёрт в табакерке! Кутить тебе вечно в хмельном бреду с одиночеством наперевес на этом злосчастном корыте перерождений!
– Да! – Заорал я. – Ещё пить без меры и вести разгульную жизнь! – Я бросил книгу жизни к его ногам. – Забирай как забрал фотографию и вали куда хочешь!
Молча, Малахий подобрал её и заткнул за пазуху.
Я чуть ли не лопнул от злости, только вот зол был на самого себя. Мне хотелось выругаться и рассыпаться, превратиться в пыль придорожную, чтобы меня сровняло с землёй! Не выдержав, я со всей дури пнул валявшийся под ногой камень (и откуда он взялся?!), но этот философский булыжник и не подумал сдвинуться с места! От боли я взвыл, из глаз моих посыпались искры. Держась за голень, я скакал вокруг скамейки как подбитый петух.
– Кричи внутрь, – съязвил Малахий.
– Иди к чёрту, – прошипел я как змея, а он захохотал, да так раскатисто и громко, что стало жутко.
Вдруг лицо его изменилось, смех оборвался как над пропастью крик. И он тихо заговорил:
– Я расскажу тебе свои сны. Мне снилась тьма, как плоть осатанелого демона, покрытая узорами созвездий. Необъятная, чёрная – неизвестность вперила своими широко раскрытыми глазницами в самую душу. В поисках жизни. В поиске одного единственного ответа: – «Откуда мы и куда потом уйдём?». Космос всегда молчит о своем, не правда ли?
Я с оторопью смотрел на Малахия. Брат не унимался и как мантру повторил вновь:
– Я расскажу тебе твои сны. Ещё в детстве ты видел иные миры. Мы любили смотреть на звёзды, и однажды тёмной ночью ты увидел угасающий свет. Ты успел ему вслед загадать желание. Так падал и сгорал метеор, а люди говорили: – «Так падают звёзды». Звёзды сыпались и сыплются с неба огненными слёзами. И даже днём эти слёзы незримо продолжают падать за шиворот горизонта. Кто-то оплакивает Землю, целясь в неё осколками своего разбитого сердца, которые сгорая, уносят за собой нечаянные желания. Сгорая, они проблеском света озаряют свой последний полёт.
– Желание так и не исполнилось, – овладевая речевой способностью, признался я. – Меня учили читать, писать, опрятно одеваться, но никто не удосужился научить самому нужному, а именно уметь прощать, уметь вставать в пять часов и идти на работу, когда очередная ночь проведена без сна в обнимку с банкой кофе. Меня не научили самому главному, а это вновь уметь любить, когда взорваны все звёзды, когда нет сил идти и оставаться для кого-то солнцем. Меня действительно не научили самому главному – уметь жить.
– Да кто ж нас научит? – Подхватил брат. – Ты своему сыну не разрешал ужастики смотреть, лучше бы ты жизнь свою не показывал ему, вот что действительно детям нельзя смотреть. Ты как дырявый бак, нерадивый отец, ненадежный муж.
Договорив, он взял меня за руку и нас окружил ослепительной чистоты свет и в этот момент я почувствовал ту саму невидимую красную нить между людьми, которой не суждено порваться…
Она любит тебя повседневно, везде и при любых обстоятельствах – повторял мне сын, когда я пытался уйти.
Он стоял в саду и наблюдал за матерью.
Лучше бы они не встречались, сгоряча думал он, чем невостребованная любовь на двоих. Мать однажды сказала, что у всего есть срок годности, даже у вечной любви. С тех самых пор много лет прошло, а я до каждой складочки помню её любимое платьице. Мама была и остаётся невероятно сильной женщиной. Жаль, что я унаследовал характер отца, ибо ни один из нас не смог уберечь её одну.
Она сидела на корточках у порога, высаживая цветы.
Никогда не думал что это так сложно – молчать и смотреть. Молчать и смотреть на неё. Ни на одном языке мира не высказать то, что чувствует душа, когда становится слишком поздно для раскаяний. Я с сожалением смотрел в лица живых людей и видел боль, которую им причинил. Ах! Почему же раньше я не любовался её длинными пальцами, почему не замечал этой живой красоты: наш сад и её с натруженными руками?
Я вглядывался в черты и пытался угадать что чувствует жена, мой сын и увы, я не понимал как быть, куда деть свои руки, которые не находили себе места как и всё моё неосязаемое тело. Мне казалось, что могу двигаться, чувствовать гораздо больше и глубже, что могу дотронуться до супруги, и я коснулся её волос, но ничего не случилось, ни ёкнуло, ни изменилось. Она не почувствовала как впрочем, и я ничего такого что напомнило бы о наших объятиях. Теперь нас связывала только боль и подступающее море слёз. Гореть мне. Гореть мне в аду! И я буду гореть синим пламенем! Буду сгорать от стыда, пока сердце моё не расплавится и не превратится в нечто живоё и большее, в нечто пульсирующее новое солнце и тогда быть может, я смогу утешить её.
Я жалобно посмотрел на Малахия, который стоял неподалеку в тени гущи деревьев и с грустью за мной наблюдал.
– Мы не вправе вторгаться, – спокойно сказал он. – Для этого есть жизнь, и свой шанс ты уже использовал.
Я ужаснулся. Не находя себе места я посмотрел на сына, на высокого молодого человека унаследовавшего мой рост. К счастью, ум и красоту он перенял у своей матери.
Я как отец похож на бесчувственного слона, который в силу своего нарциссизма топтался по палисаднику, зачастую вытаптывая эстетику под ногами. Удивительно живучие создания эти цветы – вытопчешь, раздавишь, втопчешь по самые корни в землю, а они возьми и вылези на всеобщее обозрение. Лепота! Глядишь во все глаза, насмотреться не можешь, а потом они берут и сохнут прямо перед твоим носом! Вот как же любить их за такие капризы?
Он встряхнул головой, словно отмахиваясь от моего присутствия, и чуть замешкавшись, подошёл к матери.
– Что из них будет? – Нахмурившись, спросил он.
– Астра, – тихо, ответила она и, догадываясь о неряшливости, что название ни о чём не скажет, договорила сама:
– Они похожи на звёзды и слёзы богини любви. Легенда гласит, что эти слёзы превратились в космическую пыль, которая спустя много лет осела на первозданной земле. И когда небо оплакивало безжизненную твердь, то пыль вобрала в себя все капли дождя и проросли из неё первые цветы.
