— Что ж ты, Славочка, раньше не забегал? — говорила Людмила Николаевна, с нежностью рассматривая сына, отыскивая на его лице перемены. Ей уже казалось, что за неделю жизни вне дома он похудел.

— Нельзя было, мама. Увольнительных никому не давали.

Поднявшись на носки, Людмила Николаевна поцеловала сына в лоб, погладила по голове.

— А теперь надолго домой?

Вячеслав, точно не расслышав, прошелся по комнате; вот знакомый стол с короткой ножкой, под которую была подложена книга; вот диван с обтершейся клеенкой, на нем нередко спал он вместе с Налем; вот дорогая ему полка с книгами по электротехнике, портрет Эдисона; вот висят боксерские перчатки, обтянутая кожей «груша» — в последний год он дважды выступал на ринге и принес своему обществу «Наука» победу. Из небольшого окна видны две березы в палисаднике, ракита, а за низеньким частоколом — железные крыши домов, и там, в вечереющей дали, — Волга.

— Вячеслав, Славочка! — раздался сзади встревоженный голос матери. — Что же ты мне не отвечаешь?

— А, мам? О чем ты? — голос его звучал намеренно приподнято.

— Ты от меня что-то скрываешь. А ну-ка, посмотри мне в глаза.

Людмила Николаевна стояла растерянная, крепко сжимая руки и глядя на сына с тревогой и мольбою. Вот та минута, которой так боялся Вячеслав, когда шел из казармы домой: как ей сказать, что их рота уже завтра выступает на фронт?

— Уже и раскисла, мать, — сказал он со смехом. — Ну что ты, что? Я в гости пришел, радоваться должна, А вчера я видел Григория Иваныча, директора; наш завод переходит на выпуск таких штучек, от которых гитлеровцам, ой, как не поздоровится. Одним словом, мама, к зиме турнем фашистов в «дейчлянд». Слухи ж насчет нашего города. — это все сплетни. Не отдадим! — Вячеслав волновался и все больше краснел.

Людмила Николаевна почти беззвучно прошептала:

— Значит, пришел проститься?

Из соседней комнаты, где висел репродуктор, передававший какую-то музыку, по всей квартире вдруг распространилась гнетущая тишина. Затем подчеркнуто спокойный голос диктора произнес: «Граждане, воздушная тревога. Граждане, воздушная тревога». И сразу же радио заныло, передавая гудки заводов, стенящий рев парохода на Волге, крики локомотивов на станции. Наль беспокойно прислушался, заворчал и отрывисто гавкнул. Кинулся было под стол, в угол, но вернулся и прижался к сапогам Вячеслава, как бы прося у него защиты, жалобно скуля. Людмила Николаевна схватила сына за руку, боясь его потерять; на глазах у нее блеснули слезы.

— Видишь, мамуся, разве так можно жить? — возбужденно сказал он. — Опять эти воздушные, бандиты… Я иду защищать свой дом, свой город. Понимаешь, родная, нельзя иначе. Ты не волнуйся… не надо! Мы все равно победим. Ну, я побегу в роту. Ладно? По тревоге мы все должны быть в сборе.

Он крепко поцеловал мать, Людмила Николаевна смахнула ладонью слезы.

— Иди, мой мальчик, иди. Дай я еще раз на тебя погляжу. А впрочем, подожди минутку. Налик здесь волнуется, в подвале же чувствует себя гораздо спокойней: там не так слышно бомбежку, Сейчас я только принесу намордник.

Она вышла в свою комнату.

За окном раздался перекатывающийся грохот первых зениток: противовоздушные батареи открыли стрельбу по вражеским самолетам, Наль заскулил еще жалобней и, встав на задние лапы, уперся передними в грудь Вячеслава. Глаза у него стали тусклые, грустные и умоляющие.

— Что, дружище, плохо? — сказал Вячеслав, гладя его обрубленные уши, складки на толстой короткой шее, покрытой блестящей желтой шерстью, — Ты что же это нынче на меня бросился? Как же ты меня встретишь после войны, когда я демобилизуюсь?

Наль взвизгнул, подпрыгнул и лизнул Вячеслава в подбородок: «поцеловал», Вячеслав крепко прижал его к себе, погладил широкий лоб с белой залысиной в желобке.

Из своей комнаты вышла Людмила Николаевна с намордником в руках.

Город защищался долго, упорно. Когда тупорылые фашистские танки прорвали оборону, оккупанты не нашли в нем ни заводов, ни учреждений, ни школ. Но Людмила Николаевна эвакуироваться не успела. Горе ее еще усугублялось тем, что она больше ни разу не увидела сына и лишь из письма знала о его зачислении в разведку, Это письмо — последнее от Вячеслава — она перечитывала по нескольку раз в день и носила в сумочке, где хранила документы и продуктовые карточки.

В первый же вечер по занятии фашистами города к ней на квартиру поселили долговязого обер-лейтенанта из воинского соединения Ваффен СС «Мертвая голова». Поставив у двери два чемодана: фибровый и дюралевый, обер-лейтенант, твердо стуча сапогами, прошелся по квартире; осмотрел полутемную ванную, заглянул в прихожей за сундук, открыл большой платяной шкаф. Затем толкнул дверь в комнату Людмилы Николаевны: она оказалась запертой. Обер-лейтенант быстро и подозрительно глянул на хозяйку, резко, на ломаном языке спросил:

— Почейму?

— Там… собака, — пытаясь не волноваться, ответила Людмила Николаевна. — Это последний друг, который у меня остался. Я делю с ней паек и… прошу вас не убивать ее.

Она говорила по-немецки. Обер-лейтенант поднял рыжие брови.

— Вы знаете мой язык?

— Да. До войны я преподавала немецкий в двадцать седьмой средней школе.

Подозрительность, казалось, оставила обер-лейтенанта. Но все же он повелительно приказал, ткнув на дверь пальцем в белой перчатке:

— Откройте!

Обер-лейтенант пропустил вперед Людмилу Николаевну, потом вошел сам. Рука его лежала на колодке парабеллума, висевшего сбоку. На коврике, привязанный парфорсом за спинку кровати, стоял Наль. Он крупно дрожал, перебирал сильными лапами. Одетый в намордник, Наль не мог лаять, но от волнения беспрерывно завывал и повизгивал. Комната Людмилы Николаевны была скромно обставлена: круглый стол посредине, сервант у стены и трюмо. Обер-лейтенант окинул все это одним взглядом, снял руку с парабеллума и заложил ее за спину: теперь он с интересом рассматривал собаку. При входе чужого человека, запах которого Наль давно чувствовал, пес рванулся и чуть не упал, так как парфорс с железными шипами, обращенными внутрь, отбросил его назад. Шерсть на нем встала и потемнела на спине, глаза налились кровью, страшные верхние клыки были обнажены, и пена обметала губы. Наль зарычал, но рычание оборвалось тут же, на первой ноте. Серые глаза обер-лейтенанта смотрели холодно, но видно было, что он любовался породистой собакой. Под щеткой его усов скользнула улыбка. Стоя вполоборота к хозяйке, он спросил:

— Чистокровный немецкий боксер? И у вас есть паспорт на него?

— Есть.

— Зовут Наль? Это что: имя русского полководца… писателя? Ах, сказочного индийского царевича! Значит, это должен быть действительно благородный пес.

Улыбка обер-лейтенанта раздвинулась несколько шире, он совсем обернулся к Людмиле Николаевне, произнес безапелляционным тоном:

— Снимите с пса намордник и отвяжите. Чего-чего, а этого Людмила Николаевна никак не ожидала.

— Но… Наль сейчас сильно зол, — растерянно проговорила она, чувствуя, что произносит совсем не те слова. — Я не могу отвечать за последствия, При его мертвой хватке…

— Потрудитесь делать то, что вам приказывают. И без жалоб, я вашу собаку убивать не стану.

«Ну, так пусть пеняет на себя», — и затрясшимися руками она с тайным злорадством отвязала парфорс, сняла намордник. Наль почувствовал себя свободным. Это было невероятно, и в первое мгновение он даже не поверил тому, что с ним произошло. Когда к ним приходили чужие люди, его запирали в отдельную комнату, а если и показывали — Наль знал, что хозяева им гордятся, — то держали за парфорс и стальную цепочку. На случай, если пес все-таки сорвется, посетителя сажали в угол и перед ним садились сами, огораживая его, как барьером. Наль понимал, что сегодняшний пришелец не простой гость. Тревожное настроение хозяйки целиком передавалось ему. И теперь при виде чужого человека, ошеломленный, ослепленный своей яростью, Наль даже не мог броситься на него, а от нервного напряжения стал икать.