Литмир - Электронная Библиотека

Мелкие блеклые глазки молили о пощаде, слезы текли по конопатым щекам, но князь был непреклонен.

– Нет тебе прощения, поди вон.

Двое дюжих дружинников подхватили Мороку под руки и потащили к городской стене, ворота открыли, Мороку вышвырнули. Женщина упала в остатки серого снега. Она кричала, била руками по земле, и каталась по грязи.

– Ой, ой, что мне делать, ой, куда же мне идти. Родители далеко, я их не отыщу. Впереди лес, там звери злые, позади город, там люди жестокие, нигде пристанища нету. А ты, князь, – Морока повернула опухшее от слез лицо к городу, – думаешь, Мороку выгнал – добро поступил, жестокий ты. Ведь я исправиться хотела, по-новому жизнь начать. Но помни, немилосердный, не будет тебе жизни, а жена твоя, красавица княгиня чернобровая, без крова останется, дом ее – в лесу с дикими зверями. Ведь Нежлан сам по себе никто. Книга гадючья – вот что силу имеет. Оставили бы меня в городе, я бы рассказала о ней, а теперь помолчу. Вы от этой книги горя вволю нахлебаетесь. Еще посмотрим, кто кого наказал.

Долго плакала Морока, наконец, с трудом поднялась и побрела по дороге.

Кобыляевка

– Вот круговерть, света белого не видно, снег лицо исколол, а мороз так за нос хватал, так хватал, думал – откусит. Глянь, Худоба, цел нос–то, я его и не чую.

– На месте, отец, только цветистый, маком полыхает.

– Эх, – дед Докука скинул зипун, – и понесло меня в такую невзгоду по гостям шататься.

– К кому ходил, отец?

– Знамо к кому, к Кривде.

Худоба при этих словах опустил глаза, на щеках выступил румянец.

– Чего, говорит, Докука, гостя дорогого ждешь? А сама глазом так и посверкивает. Я ей отвечаю, кому гость, а кому в горле кость, тебе, милая, от моего да в пятеро. Нам самим есть нечего, куда гостей-то. Звенислава смехом заливается, а Уродушка согнулась коромыслом, исподлобья смотрит, пальцами паучьими шевелит.

– А дядька Петель что?

– У него одна забота: с печки на лавку, с лавки на печку.

Худоба сел за стол, взял острый нож, деревянную заготовку и принялся стругать.

Опять послышался вой ветра.

– Ткут две работницы Метель да Вьюга белоснежные ковры, чтобы землю-матушку потеплее укрыть, деревья в новые одежды нарядить. Как улягутся спать под еловый пень, пойдем лес рубить, надо поле готовить, со старого едва-едва зерна собрали. Не хватит зернышка до следующего урожая, придется на поклон к Хвату идти, мы его позапрошлый год куда как хорошо выручили, небось, добро не забыл, не откажет,– сказал старый отец.

– Не откажет – на шее веревку завяжет. Может, еще кого попросим, а то ты Хвата не знаешь, да жену его, Сороку. Она хлеб печеный в укладку прячет и по кусочку домочадцам выдает.

– А чего лишний-то лопать? – Бороденка Докуки задорно топорщилась. – Беречь надо хлебушек, каждое зернышко считать. – Докука зевнул, крякнул, глаза его осоловели.

– А давай, Худоба, баиньки уляжемся.

– Не, ковшик начал, чуток поработаю, ручку резную сделаю, по краешку узор пущу.

– Для Звениславы стараешься?

Худоба промолчал.

– Для нее, – кивнул Докука, вытягиваясь на лавке.

– Слышь, отец, объясни мне, непонятливому, отчего на дядьку Петеля и тетку Кривду лишний раз взглянуть неохота, а от Звениславы глаз не отведешь.

– Так и Кривда в свое время хороша была, хоть и одноглазая, тело у нее было литое, лицо белое. Это сейчас зубы через один – об Петеля обломала, когда его грызла, сама черная, от работы высохшая. А хохотала как. На одном конце деревни смехом зальется, на другом слышно. Жизнь наша в нужде и лишениях, с такого житья-бытья не раздобреешь. Да и Петель на одно мастак – на печи лежать, еще Уродушку себе на спину посадили, а она ножки вытянула, прихохатывает. Ты как хочешь, сынок, а я спать буду. Ветер вроде утих, поутру работать отправимся.

Утро было морозное, ясное. От ледяного воздуха заходилось дыхание. В стылом небе светило холодное солнце, морозная пыль горела в его лучах, сверкал свежий снег.

Докука запряг каурую смирную лошадку, отец с сыном сели в розвальни и поехали к лесу. Без устали Худоба и Докука валили лес. Дед тяжело дышал, утирал шапкой взмокшее лицо, часто останавливался и радовался, видя, как ладно и ловко работает сын. Топор, сверкнув, взлетал в воздух и врезался в толстый ствол, дерево шаталось, осыпая снег с ветвей, падало. Худоба обрубал сучья, стаскивал их в кучу. Докука сел на поваленный ствол.

– Уморился я что-то, сынок, – пожаловался он.

– Отдохни, отец, годы твои не молодые, я за двоих потружусь.

– Присядь и ты, сынок, хлебушка пожуем.

– Да и впрямь, на сегодня немало сделали, пора и перекусить.

Худоба опустился на ствол рядом с отцом. Тот достал из-за пазухи тряпицу, в которую был завернут кусок.

– Теплый хлебушек. От тела моего грелся.

Дед Докука разломил кусок надвое, большую часть отдал сыну, свою мигом прожевал, хлопнул себя по животу и недоуменно сказал:

– Я не понял, сынок, мы уже поели или только собираемся, хлеба нет, стало быть, поели, а в животе пусто.

Худоба усмехнулся, дожевывая хлеб.

– Э-э-э-э – вдруг затянул Докука.

– Что ты, отец, – всполошился Худоба, – чисто баран бекаешь.

– Мо-мо…

– Теперь замычал. Да что такое? Иль кто на тебя болезнь напустил?

–Ты глянь туда, сынок, думал я, врут люди, сказки-побасенки рассказывают про Зимушку, Деда Мороза, а он сам к нам пожаловал. Слыхал я от старых людей, – Докука вытянул шейку и шептал на ухо сыну, – что, коли ласково попросишь о чем Деда Мороза, он тебе всяких подарков даст.

Худоба поднял голову. Между двух заснеженных елей стоял высокий худой старик. Белые волосы спускались на плечи, седая борода доставала до пояса. Старик был в полотняной рубахе, меховой тужурке и лаптях.

– Вот дураки мы, в розвальнях приехали, – горевал Докука, – маловаты они. Ладно, подарки сложим, сами пешком пойдем. А знамо дело, попросили бы сани у Хвата, с ним, конечно, делиться бы пришлось, но и сани большие.

Старик сделал шаг вперед, Докука испуганно ойкнул и прижался к Худобе, старик подошел ближе, Докука застучал зубами.

– Мир вам, добрые люди, – тихим голосом произнес старик, – дозвольте посидеть с вами, передохнуть с дороги, издалека я.

– Из каких же лесов, Морозушко, – подвигаясь и, делая рукой приглашающий жест, спросил Докука. – Где твой ледяной терем, хоть одним глазком на него посмотреть. А правду люди говорят, что у тебя там и лавки, и ложки с мисками – изо льда, и печка ледяная, а топишь ты ее ледяными дровами, так, что по избе не жар, а холод идет, и на голову не сажа, а иней сыпется. А дозволь спросить, чего тебе вчера Вьюга с Метелью шубу не соткали, елкам и то богатые платья приготовили, а ты как мужик бедный в полотняной рубахе ходишь, да в старых лаптях. Сапоги самоцветными каменьями расшитые где оставил?

– Чего молчишь, Морозушко, а позволь узнать, что ты ешь, – не унимался Докука, – небось, снежки жуешь и сосулькой закусываешь.

– Ем я, что подадут. Вчера дала мне добрая душа ковригу белого хлебушка. Сегодня праздник большой, можно вкусным побаловаться.

– Да что ты, – обрадовался Докука, – то-то я думаю, чего мне работать неохота.

Худоба хмыкнул.

– Тихой была прошедшая ночь, даже вьюга примолкла. Все живое замерло и ожидало чуда. И оно свершилось. – Голос старика был ровен. – Царь родился на земле.

– Какой такой царь? Мы про царей ничего не слыхали. А-а-а, понял, видать вашего морозного племени княжич народился, над метелями и вьюгой поставленный.

– Отец, хватит расспросов. Иль ты не понял, тот это гость, которого Кривда обещала.

Докука всплеснул руками.

– А в избе печь натоплена, надо бы выстудить, а то растает гостек наш.

Старик улыбнулся.

– Ошибся ты, не из морозного я княжества, а из русского, хожу по тропкам путанным, по дорогам проторенным, где остановлюсь, там и переночую. Чувствую, последняя ваша деревня на пути, никуда больше не уйду, здесь и закончатся мои дни.

6
{"b":"911941","o":1}