И впрямь, поднеся лучину ближе к телу, Морока увидела, что на лавке лежит бедно одетый старик. Посиневшие босые ноги высовывались из драных штанов. Нежлан хохотнул:

– Лютый всегда умел туману напустить.

Ближе к утру Нежлан,взяв старика за ноги, уволок его из избы.

– Кабы, не увидел тебя кто, – волновалась Морока.

– Не увидят. Сон перед рассветом самый крепкий.

Нежлан вернулся скоро, довольный стряхнул снег с тулупа и, не раздеваясь, сел у стола.

– Не терпится мне в книгу заглянуть.

Он достал ее из-под лавки, долго гладил и нюхал холодную черную обложку, наконец, щелкнул медными застежками. Пергаментные страницы зашелестели, переворачиваясь, золотистые линии появились на них.

Наутро Дивноград гудел. Спозаранку жители собрались возле терема боярина Тишины. Угол обгорел, окошко закоптилось. Сам терем был пуст. Больше никто не видел ни боярина Тишины, ни красавицы молодой жены, ни верной горбатой мамки Красы Ненаглядной.

– Тошно мне, гадко, с души так и воротит. Как вспомню Лютого, по спине холод пробегает, – жаловалась Морока.

– Тошно тебе по другой причине, баба, а не додумалась, вон на роже твоей все написано.

Морока потупилась, засмущалась.

– Додумалась я, муженек, да тебе сказать боялась. Мне теперь покой нужен, еды бы какой…

Но Нежлан не отвечал на просьбы жены. Он сидел на лавке, уткнув нос в книгу, медленно перелистывал желтые страницы.

– Фу, – плевалась Морока, – опять с эдакой пакостью обнимаешься, мне до нее и дотронуться гадко. Кожа-то ядовитая, гадючья. И ведь грамоте ты не обучен, ничего не поймешь. Зачем в нее заглядываешь?

Нежлан поднял мутные глаза.

– С этой книгой грамота без надобности. Она сама подскажет, как быть. Не я читаю книгу, а она меня, прямо чувствую, будто в самом сердце копается, потаенные мысли перебирает, подсказывает, какую страницу открыть, да как написанное распознать. Для меня каждое слово понятно.

Однажды Нежлан сунул книгу за пазуху, надел тулуп и ушел. Весь день ждала его Морока.

Она отыскала засохший кусок хлеба и грызла его.

Утром взяла решето и отправилась стучать в дома добрых жителей Дивнограда. Многие жалели несчастную, она была безответна, тиха и жалка. Морока принесла в свою избенку целое решето обглоданных кусков, кувшин молока и даже вязанку дров. Затопила печь, накрошила в молоко хлеба, наелась, разомлела и сладко, как в детстве, заснула. Самой себе боялась признаться, как хорошо жить одной. К концу третьего дня Морока, укладываясь спать, решила, что Нежлан больше не появится и, хрюкнув от удовольствия, протянула:

– До чего же хорошо без Нежлана, сытно и спокойно.

– Верны твои слова, – послышался глухой голос.

Волосы под платком Мороки зашевелились.

– Хто? Хто говорит? Лютый, ты что ли вернулся? Пожалей меня, несчастную, ведь я не со зла.

– А ты меня жалела? – продолжал голос.

– Да я ж не хотела. Это все муж мой, его и наказывай.

– А я думал, ты и впрямь смелая. – Дверь начала медленно приоткрываться, Морока застыв от ужаса следила за ней, и в избу вошел…Нежлан. Он сел на лавку, скинул зипун, шапку, припорошенную снегом.

–Принес я деревце, совсем молоденькое, тоненькое. Плакало, когда я его ножом острым срезал. Ты, говорит, меня один раз уже загубил, опять покоя не даешь.

–Иной раз посмотрю на тебя, Нежлан, даром, что ты мой муж, и со страху замираю. Зачем ты увел меня от моих родителей? Были они мне слабой, но опорой, хоть головой приклониться к ним я могла, словом перемолвиться. Я ж совсем молоденькая была, а ты старше моего отца. Опутал словами, а я поверила. Нет в тебе жалости.

– Погоди, и в тебе жалости не будет. Да и зачем она. Брюхо им не набьешь, на плечи вместо шубы не накинешь. Из деревца сделаю дудочку, песни наигрывать.

– Плачет что ли деревце твое, стонет как человек.

Нежлан, орудовавший ножом, усмехнулся:

– Стружку собери, в печь брось. – Я думал, ты здесь с голоду помираешь, а ты, гля-ко, сколько кусков набрала. Небось, каждому в ухо пела, что, мол, бросил Нежлан меня горемычную. С радости, что от меня избавились, расщедрились люди. Ты мне своих благодетелей по именам назови, я потом с каждым расквитаюсь.

Нежлан недобро посматривал на жену. Скоро дудочка была готова. Нежлан поднес ее к губам, дунул, раздался такой тоскливый страдальческий и пронзительный крик, что Морока прижав руки к ушам, упала без чувств на пол.

– Что это? Что со мной было? – пробормотала она, придя в себя. – Будто смерть за спиной стояла, сердце едва не разорвалось.

Нежлан хмыкнул.

– От крика этого все цепенеют, памяти лишаются. С утра ступай в лавку. Дунешь в дудку, купец свалится, а ты не зевай, хватай все да в мешок кидай.

– А ну как я сама свалюсь.

– Тому, кто дудит, ничего не бывает.

Хоть и робела Морока, но наутро голод выгнал ее из избушки. Вернулась веселая, довольная, сбросила на пол увесистый мешок.

– Вот, Нежланушка, сделала, как ты велел. Всего нагребла. Торопилась, боялась, купец очнется. Глянул бы ты на него. Ха-ха-ха. Глаза выпучил, рот разинул, я его за нос потянула, он и не почувствовал. Мы теперь каждый день, как князья кушать станем, пряники вином запивать. А дудочка только поначалу страшно кричит, в этот раз я ее почти и не слышала.

– Зло прилипчивое. Молодец ты у меня, Морока, хорошая жена.

Весь вечер довольная Морока шила себе новую юбку. Нежлан опять уткнулся в книгу. Огонь не зажигали, свет со страниц освещал избушку ярче лучины.

С тех пор, как только купцы отпирали лавки, Морока отправлялась на промысел. Еды стало вволю.

– Эй, Морока некрещеная, – сказал как-то купец Дорофей, – разъясни мне, отчего как зайдешь ты ко мне в лавку, немочь меня охватывает, отдышаться не могу, и что-нибудь да пропадет. Вот вчера куска полотна не досчитался, и материя узорная золотом расшитая, из дальних заморских стран привезенная прямо на глазах исчезла. Ну, ведь не сметана это, кошка не слизала.

– А я что, – забубнила Морока и на всякий случай залилась слезами, – я чего, мимо иду, на лавку, чтоб ей прямо сегодня со всеми заморскими тканями сгореть, даже не гляжу.

– Ты зачем такие вещи говоришь, Перун тебя убей, топай мимо, чтоб даже близко духу твоего поганого не было.

Морока фыркнула, и, поудобней перехватив мешок, затрусила к своей избе. В мешке уже лежали коврига хлеба, бутыль вина, свиной окорок и сушеная рыба.

– Ишь, – жаловалась вечером Морока мужу, раздирая заморскую ткань на платки, – к лавке, говорит, не подходи. А теперь подойду, все, до последней ниточки вынесу. Ох, до чего ж у меня платок хорош, прямо золотом так и играет, загляденье, надеть бы его, чтоб соседки от зависти поумирали, да боюсь, Дорофей мигом ткань признает.

Нежлан оторвался от книги:

– Не бойся, непутевая, скоро он у тебя грязищей покроется, все узоры спрячутся, сам Дорофей не догадается.

Морока обиженно надула губы. Теперь, когда еды стало вволю, ее щеки покруглели, а Нежлан, занятый только книгой, забывал о еде. В бороде и на висках у него появились грязно-серые пряди.

– Дудка твоя, муженек, что-то ослабла. Анадысь, еле успела из лавки выскочить.

– Ты? Ты до сих пор дудишь? – Нежлан хлопнул ладонью по лбу. – Вот бестолковая. Повадилась! Извела дудку. Щеки наела, жаль от еды тело, а не ум прибавляется. Дудка с каждым разом силу теряет, все слабей и слабей ее голосок становится. Я думал, ты раз дунешь, другой, а ты…Давай сюда дудку, мне она для важного дела нужна.

Дни сменялись ночью, Нежлан, ничего не замечая, сидел за чтением. За дверью чистые ручьи, лопоча, сбегали по улице, полая вода стояла у самого порога. Припасы заканчивались, Мороке мучительно хотелось есть, но заводить разговор о еде с Нежланом она не решалась, тот словно оглох и ослеп. Когда Морока звала его похлебать горяченького, Нежлан поднимал покрасневшие глаза, одними губами почти беззвучно спрашивал чего ей надо и, даже не выслушав ответа, снова опускал взгляд в книгу. Щеки его ввалились, волосы сальными прядями ложились на плечи, сизая борода поредела.