Звенислава попрощалась с дедом Докукой и резво побежала по тропинке, за ней торопился Худоба. Девушка обернулась, расхохоталась и припустила вниз по склону.

– Звенислава-а-а! – кричал Худоба ей вслед.

– Худоба-а-а! – вторила ему девушка.

Молодые люди остановились и разгоряченные, краснощекие смотрели друг на друга.

Худоба протянул руку и погладил Звениславу по щеке, заправил выбившуюся прядь волос под платок.

– Уродушка идет, – вздрогнула Звенислава и отошла от парня, – видать по мне соскучилась.

– И мгновеньица побыть вдвоем не даст, – нахмурился Худоба, резко повернулся и зашагал к дому.

Звенислава подбежала к сестре.

– Пойдем домой, Уродушка.

Худоба со стариком Данилой пришли на берег речки Еловой. Утренний туман поднимался над медленной водой.

– Готов ли ты, парень? – спросил старик

– Не знаю, боязно мне в твою веру переходить, я ж тогда один против всей деревни окажусь.

– Один? Да за тобой целое войско встанет, никакой неприятель не страшен.

Худоба поднялся.

– Вон лес темнеет дремучий, живут в нем дикие звери, птицы всякие, но их не надо бояться, а страшно повстречаться с лешим, он напугает до беспамятства и заведет в глухую чащу. Речка Еловая тоже с тайнами. В лунный вечер к ней и не приходи – русалки защекочут, они знамо при луне на камнях сидят, греются, волосы у них длинные, шелковистые с водой сливаются. А то водяной ухватит, на дно затянет. В поле пойдешь – полудницы бойся, в полдень, когда солнце над головой работать нельзя, рассердится она и накажет. Куда ни кинь взор – везде духи живут, каждому по-своему надо кланяться, а не угодишь – со свету сживут, иль напугают до полусмерти, иль в убыток введут.

Старик мудро усмехнулся.

– Еще раз спрашиваю – готов ли ты, Худоба?

– Готов, дедушка, готов, желаю быть в православной вере.

Старик завел парня в реку, обрызгал водой, произнес нужные слова и перекрестил своим нательным крестом.

– Имя тебе будет Иван, что значит «помилованный Богом».

– Что ж я теперь Худобой не буду?

– Будешь ты Иван Худоба. Вот тебе крестик на шею, никогда его не снимай. А теперь посмотри по сторонам, что видишь Иван Худоба?

С удивлением Худоба обвел взглядом окрестности.

– Божий мир вижу, радость в нем разливается, вот речка блестит, лес, утренним солнцем озаренный, все сверкает и новому дню радуется. И духи мне больше не страшны. Чего же бояться, дед Данила?

– Бога бойся и своих грехов.

– Грехов бойся, – передразнила Уродушка, наблюдавшая за стариком и парнем из-за кустов. Ее сердце давно тосковало по Худобе. Она вздрагивала каждый раз, когда он входил в их избу, не могла оторвать от него взгляда. Худоба был солнцем, а она головкой подсолнечника. Уродушка видела, что Худоба любуется Звениславой и от безответной любви исходила злобой и ненавистью. Ей хотелось погубить сестрицу, заманить к старому болоту и толкнуть в тухлую стоячую воду, завести в чащу леса и бросить. Каких только казней не выдумывала Уродушка. И вместе с тем боялась что-то совершить. Не будет Звениславы, кто станет кормить ее, горемычную?

Ворон, сидевший на ветке, слетел вниз, опустился рядом с Уродушкой.

– Кыш, кыш, – замахала та руками.

– Тише, дитятко родимое, – человеческим голосом вдруг проговорил ворон.

Уродушка икнула, закатила глаза и начала заваливаться на бок.

– Успокойся, Ночь Глухая, напугала я тебя, сердечную, – каркала птица.

Уродушка хотела бежать, но ноги словно отсохли. Девушка приоткрыла левый глаз, увидела сморщенную и сгорбленную старушку в черном платке.

– Откуда ты взялась, старая, я и вправду думала, что ворон заговорил.

– Внученька, – темная рука опустилась на спутанные волосы, – ишь, как подлый богатырь детоньку мою ненаглядную изуродовал. Подними личико. Я же нянюшка твоя верная, Немочь Черная. Сначала матушку твою пестовала, а после ее смерти хотела тебя под крылышко взять, да злые люди тебя украли, обманом унесли, в свою избу прокопченную, темную да низкую поселили. Иди ко мне, положи голову на мои колени, чтоб я косы твои причесала, а то некому за тобой поухаживать, – сказала старуха и протянула сморщенные руки к девушке.

– Еще чего! – недовольно взвизгнула та, – будешь своими корявыми пальцами до меня дотрагиваться! Фу!

– Вылитая мать. Та тоже строптива была не в меру.

Уродушка про свою мать слышать ничего не желала, ей хотелось поговорить про Худобу, но старуха отмахнулась.

–Не умеет он своей силой пользоваться, простоват, навсегда таким останется, не заглядывайся на него, милая, я тебе другого женишка подыщу.

– Хочу, чтоб Худоба Звеньке не достался, а то все ей, конопатой да белобрысой.

– Эта девка рабыней тебе служить должна, ножки мыть и эту водицу пить. Кто она и кто ты. Ее удел – в поле спину гнуть, пот со лба утирать, а тебе – в княжеском тереме сидеть, да служанками помыкать.Ты посмотри, что Кривда на дне укладки прячет, под полотном, платьем праздничным. Обманули тебя, а ты, сердечко кристальное, поверила дурным людям, родителями их называла, великую честь оказывала. О, – старуха прислушалась, – уходят. Я этому старику давно бы глаза выклевала, да крест, что у него на груди, подойти мешает. Ничего, есть в деревне нужный человек, он верную службу и сослужит. А ты мне поверь, детонька, я твою судьбу счастливо устрою.

Старуха завертелась на одном месте, укрывшись с головой шалью, оборотилась вороном с одним крылом, и заваливаясь на бок, улетела.

Сладко пахло разогретыми солнцем высокими травами, ожидавшими косцов, спела земляника, ветер качал ромашки на лугу. Безмятежен и ласков был начинающийся летний день. Речка Еловая замерла от жары. Только оводы не спали, облепили обнаженные по локоть руки девушки.

– Проклятущие, – заругалась она, вскочила и затрусила к родительскому дому.

В избе было пусто, Звенислава с матерью ушли полоть просо, Петель похрапывал на печи. Уродушка зло глянула на отца, взяла ведро с водой и поставила под лежанку, а сама подскочила к укладке – большому деревянному ящику, стоявшему у стены. Она выкинула на пол расшитое тесьмой и бусами платье, которое Кривда надевала лишь по большим праздникам, височные кольца, завернутые в тряпицу, и на дне увидела узелок из неотбеленного полотна. Уродушка развязала узелок и ахнула в восхищении – в ее руках был гладкая, мягкая ткань с замысловатыми узорами, видно было, что привезли ее из-за далекого моря.

– Так золотые ниточки и играют, – девушка бережно откинула край красивой материи – и ей открылось целое богатство – ожерелье из самоцветных камней, перстни-жуковенья. Уродушка взяла перстенек, подошла к окошку, камень, пронизанный солнечным светлым лучом, засверкал, наполнив избу синими всполохами.

– Горим! – завопил спросонья Петель, кувыркнулся с лежанки и опрокинул ведро.

– Вот ведь косорукая воду подставила, – заругался дядька, – грязищи теперь будет пока просохнет. Все пакостишь,Урода,.

Уродушка даже не повернула головы, любуясь перстнем.

– Отыскала, – крякнул Петель, – оно, может, и к лучшему.

– А вы с Кривдой скрыть от меня мое же богатство и хотели, – надменно сказала Уродушка, не удостаивая отца взглядом.

– С Кривдой, стало быть, быстро ты ее матерью звать перестала.

– У меня другая мать, не чета вашему роду-племени.

– А что ж она тебя не поила, не кормила, ночи над тобой не досыпала? Петель плюнул с досады и пошел во двор.

Звенислава с матерью вернулись под вечер. У Уродушки живот подвело с голоду.

– Ох, – Кривда отерла пот со лба, – все поле пропололи, думали там и помрем. А ты, доченька, и поесть не приготовила, дай хоть воды попью.

Кривда подошла к пустому ведру,

– И воды нет, я ж утром сама к колодцу ходила. Ах, растяпа, воду опрокинула, что ж ты, Уродушка, такая ленивая, мы бьемся, бьемся, а ты будто назло делаешь.

Уродушка даже не ответила. Она сидела в своем уголке и что-то перебирала.