В статье немало и других несусвятиц. Например, оправдание попытки модернистов “найти новозаветную лазейку” (Р.Г.) для упразднения ада, призванную усыпить совесть христианина. Конечно: “если Бога нет, то все позволено” (Достоевский). Но если Бог есть, а вот ада — нет, то и вообще — лафа! Гуляй, ребятушки, гитару под мышку — и веселись “духовно”.
Поневоле задумаешься: а может, и в самом деле есть правда в том, что иным нашим пишущим на религиозные темы дамам лавры англиканцев, учредивших для своих активисток епископские кафедры, покоя не дают?
Заканчивает же Гальцева свою статью советом священника о.Антония (по-видимому после ее докучливых вопросов о том, как же быть ей, бедненькой, ежели в Церкви такой “раскол” на правых и левых).
— Идите к старцам в Данилов монастырь, — настоятельно, трижды советует батюшка. Но нет ответа. Конец, как говорится, повешен: мол, думайте, читатели, сами, гадайте сами — идти мне или не идти.
Идите, Рената Александровна, идите в монастырь. И не бойтесь, что, как говаривал Михаил Афанасьевич Булгаков, “вас там разъяснят”.
Прошу помолиться и за меня, грешного, что не удержался и влип в полемику, хотя давно уже исповедую, что ни в каком споре истина не рождается, а просто присутствует в мирной и задушевной беседе.
Р. ГОРИЧ
"ЗА ВОЛГОЙ ХОДИТ ГРОМ…"
Виктор Кочетков
* * *
Полночь с туманом волынится.
Тихо. Пустынно. Темно.
Номер районной гостиницы.
С видом на Волгу окно.
Здравствуй же, реченька милая,
близкая, как никогда,
Над безымянной могилою
тускло мерцает звезда.
Как, терпеливая, плещется
возле бетонных плотин.
Прошлое всюду мерещится,
как утверждает Плотин.
Все, что изведано, нажито
в радости или в беде,
пеной случайною кажется
на неспокойной воде.
Я с честолюбием, матушка,
ныне в разладе живу.
Кто я? Подобие камушка,
кинутого в синеву?
Вроде случайного камушка
на переправе речной,
ты его, строгая матушка,
смоешь крутою волной.
Сказано было не лихо ли:
“Гордо звучит — Человек!”
Новыми жалкими мифами
наш наполняется век.
И никуда ты не денешься,
ловкие в миг ототрут.
Не идеалы, а денежки
власть над державой берут.
Горько мне, реченька, милая,
кануты в пропасть года.
Над безымянной могилою
тускло мерцает звезда.
* * *
О Волга, кружит над тобою сапсан,
Протоки твои спеленало туманом.
Великие реки текут в океан,
Одна только ты не слилась с океаном.
Совсем обессилев в неравной борьбе,
Волна твоя дюны прибрежные гложет,
И Каспий телком присосался к тебе
И с жадностью пьет
и напиться не может.
Ты столько преград одолела в пути,
На ста пристанях намозолила спину.
Металась,
как пойманный зверь взаперти,
За крепкой стеною бетонной плотины.
В смятенье темна и во гневе бела,
Ломая в штормах пароходные плицы,
Одной ты мечтой сокровенной жила -
С самим океаном навек породниться.
И вот он, стодневной дороги конец.
Но где ж океан? Его нет и в помине!
Растрепа-ветловник да мох-плаунец,
Да стадо гусей, прозябающих в тине.
И облако пыли растет вдалеке,
И ветер зашелся в неистовом оре.
Легко ли великой российской реке
Впадать в это плоское мелкое море?
И кружит сапсан, недоступно высок,
Черкая крылами по ветреной стыни,
И воды, и годы уходят в песок,
В дремучий песок прикаспийской пустыни.
* * *
Вечереет. Над зимнею Волгой
кучевые плывут облака.
После пасмури вьюжной и долгой
снова даль глубока и резка.
За укрытой в низине кошарой
догнивают на взгорье кресты.
Волчье око луны слепошарой
не мигая, глядит с высоты.
Русь моя! Ты скажи мне на милость,
где дорога тут в царство живых?
Не твоя ли судьба расточилась
среди этих пространств вековых.
И во славу всей сшибки и сечи,
что клубилась здесь тысячекрат,
только эти ветловники-свечи
возжигает январский закат.
Кто расскажет про быль и про небыль?
Кто о прошлом твоем прокричит.
Лишь пустырника ломкого стебель
из-под белого снега торчит.
Отчий край мой, суровый и древний,
чьи разбудят тебя голоса?
Или мертвые эти деревни,
или темные эти леса?
На бледнеющем небе зарницы
поглотила холодная мгла.
Неужель до последней страницы
свою летопись ты довела.
Я твоих не отрину велений,
но прошу я, Господь, об одном:
сделай так, чтоб в цепи поколений
я не стал предпоследним звеном.
* * *
Давно в небесах журавли отрыдали.
Пуховою шалью покрыто жнивье.
И тихо печалятся русские дали,
Заволжье мое и закамье мое.
Здесь клен и береза
друг с другом братались
И тени густели в заречном логу.
Деревья срубили, а тени остались,
Лиловые тени на рыхлом снегу.
Средь этих просторов,
пустынных и белых
командует ныне один ветровей.
Простишь ли ты, Отчина, нас, неумелых,
и старых и малых своих сыновей.
Лениво мы жили, лениво любили,
мы отдали власть краснобаям в Кремле.
Державу они, как лесину, срубили.
Лишь тени остались на черной земле.
Лишь зыбкие тени от славы былого.
Лишь камни,
где был непреступный редут.
Найдутся ли вера, отвага и слово,
которые нас за собой поведут?
* * *
За Волгой ходит гром,
рассерженно ворча.
За Волгою туман, как вымокшая вата.
А здесь шуршат дубы, да робкая свеча
во мраке шалаша мигает виновато.
А здесь тревожит тишь
лишь редкий всплеск весла
да голубиный стон
в прибрежной чаще где-то.
Перетекает ночь. Истаивает мгла.
Алеет полоса холодного рассвета.
Как думается здесь отважно и легко
наедине со всем, что было пережито.
И прошлое опять не очень далеко,
и будущее вновь доступно и открыто.
О жизнь, ты все дала и снова все взяла.
Но сердце до конца надеждою согрето.
Перетекает ночь. Истаивает мгла.
Алеет полоса холодного рассвета.
Нам выпали с тобой нелегкие пути.
За долгие года мы всякое знавали.
Хоть прямоту порой держали взаперти,
но совести внаем злодеям не сдавали.
За все, чем жизнь красна,
и чем горька была,
Пусть судят внуки нас.
Готовы мы к ответу.
Перетекает ночь. Истаивает мгла.
Алеет полоса холодного рассвета.
ЛЮДИ ДОБРЫЕ
Александр Торопцев
Веру в будущее обрести возможно только с верой в человека и силу его духа. Для того надобно и самому быть человеком, то есть ценить превыше всего человеческое достоинство, человеческую жизнь. Сегодня много такой правды, которая внушает нам, что человек — плох, гадок, а жизнь безысходна и черна — и это страшная подлая ложь. Подлость ее в том, что таким образом дано, оказывается, право или, как говорил Андрей Платонов, “моральное разрешение” cколь угодно губить да мордовать человека и делать жизнь его похожей на скотскую. Однако ж замордованный и оскотиненный — вовсе не есть наш народ. Всякое зло изъедает человеческое в том, кто творит его, а в другом — делается оно испытанием. Эти терпение и неумолимая воля к жизни — твердь народной души, но и сплавляются они по крохам в судьбы и характеры людей. Такой cокровенный человек — Саша Торопцев. Всю жизнь пишет он об одном, как умеет, — правду человеческих судеб. Очерки да рассказы его похожи на живым теплом согретые срубы, что и было делом его, трудом счастливым, вольным — ставить дома. Работал он, как полагается, чтобы и самому скопить себе на дом, на квартиру. Все же отработанные им сбережения, а это ведь годы были жизни, кровь его да пот, однажды умыкнули в копилку поросячью реформ, что было и участью миллионов, какие “не хотят и не умеют” трудиться. И так вышло, что сам-то уже остался без дома, в клетушке. Дальше — чудесней, господа власть имущие и хозяева хитроумные жизни: Саша Торопцев вас простил и остался таким же человеком, каков и был, и стоят дома его по всей земле. То время его жизни и труда уж будто б превратилось в прах, да русской души люди, временем прошлым как и нынешним-то вовсе не милованные, тоже остались живые поначалу сказать, живучие они, но важное самое, что живы они и как документ, как факт — и это такое же дело жизни Саши Торопцева, только-то не прошлой, а единственной настоящей. Любимая его идея — что человек по натуре добр.
