Ментальные модели

«В первые годы жизни <…> ребенок формирует паттерны отношений <…> [и] накапливает впечатление о том, на что похожа любовь»¹⁷.

ПСИХИАТР ТОМАС ЛЬЮИС И КОЛЛЕГИ

– Боулби считал, что по мере взросления, – продолжал Гарри, – вы понимаете, чего можно ожидать от близких людей. То есть вы узнаете, что «именно так они будут ко мне относиться». Эти убеждения исходят из раннего опыта взаимодействия со значимыми взрослыми, в основном в первые два года жизни. Со временем у ребенка формируется «ментальная модель» (и паттерны в мозге), которая будет влиять на ожидания от отношений и поведение не только в детстве, но и в дальнейшей жизни, «от колыбели до гробовой доски».

Гарри отметил, что основанные на опыте ребенка модели в будущем влияют на его поведение во взрослом возрасте.

– И здесь мы наблюдаем отличие взглядов Боулби и Фрейда, – добавил он. – Фрейд считал, что большинство происходящих с ребенком вещей – это его фантазии, как, например, его либидинальная привязанность к матери. Боулби в это не верил. Он чувствовал, что важны реальные взаимодействия между матерью и ребенком и что именно образованные в их ходе ментальные модели трансформируют детский опыт в черты характера взрослого человека.

Эти ранние убеждения связаны со своим «я» в отношении других людей. «Можно ли меня любить? Будут ли другие люди ценить меня и заботиться обо мне? Насколько мне комфортно быть рядом с другими, зависеть от них, быть уязвимым? Будет ли кто-то рядом, когда я буду в нем нуждаться?» Если ответ утвердительный, ребенок испытывает чувство защищенности. – Гарри нарочито глубоко вздохнул, имитируя облегчение ребенка, чья мама только что подхватила его и унесла в пещеру, защищая от тигра. – «Хорошо, не проблема, у меня все в порядке», что порождает ощущение уверенности, что ничего опасного не случится. Поисковая система выключается, и все хорошо.

Этот человек, как объяснил Гарри, выйдет из детского возраста с верой в то, что окружающие доступны и отзывчивы, и будет думать: «Я могу доверять людям. Я могу позволить себе быть рядом с ними. Я не боюсь близости».

Это надежная привязанность.

– Но что, если поисковая система говорит «нет»? – спросил Гарри. – Что, если ребенок не чувствует, что его защищает компетентный и ответственный взрослый? В таком случае возможны две защитные реакции. Первая вырабатывается, когда младенец плачет, но родитель не реагирует, оставляя его в одиночестве. Никакой близости, никакой зоны безопасности, никакой защиты. Такие дети могут думать: «Рядом нет взрослого, который мог бы заботиться обо мне и защищать. Я малыш, я даже не умею ползать. Я останусь рядом с этим родителем, потому что у меня нет выбора. Но я не стану слишком сближаться с ним или протестовать, потому что это не работает». Ребенок, которого практически всегда игнорируют, учится молчать и избегать близости. Это «ненадежная избегающая привязанность».

Второй вариант защитной реакции формируется у детей с непостоянным родителем. Он иногда рядом, а иногда нет; иногда создает зону безопасности и надежную базу, а иногда нет. Тогда ребенок думает: «Я не понимаю, как сделать так, чтобы взрослый подошел и позаботился обо мне. Я не знаю, что делать. Я чувствую себя брошенным, так что лучше я приложу все усилия, чтобы попытаться привлечь его внимание прямо сейчас». И вместо того, чтобы замолчать, – объяснил Гарри, – такой ребенок плачет еще больше. Он делает все возможное, чтобы дать понять, что очень-очень страдает и «в конце концов, ты же мой родитель, позаботься уже обо мне!» Это «ненадежная тревожная привязанность».

Большое количество исследований показывают, что среди населения США примерно 55 % людей имеют надежный тип привязанности, 25 % избегающий и 20 % тревожный.

– Это довольно постоянные данные, – прокомментировал Гарри. – И они универсальны. Исследования показывают аналогичную пропорцию стилей привязанности по всему миру с незначительными отклонениями в западных и незападных культурах, развитых и развивающихся обществах.

Мне кажется, что идея Гарри о ментальных моделях отлично обобщается словами доктора Киркпатрика. Он пишет: «В сущности ментальные модели отражают ответ ребенка на вопрос: „Могу ли я рассчитывать, что мой значимый взрослый будет доступен в нужный момент?“» Три возможных ответа: «да» (надежность), «нет» (избегание) и «возможно» (тревожность)¹⁸.

Детство Джона Боулби было эмоционально сложным. Он рос в типичной английской семье из верхушки среднего класса начала двадцатого века. Он и его братья и сестры мало контактировали с родителями. «Как и в большинстве семей высшего и среднего класса Эдуардианской эпохи, – пишет биограф Сьюзен ван Дайкен, – мать Джона переложила заботу о детях на няню и помощниц»¹⁹.

Как отмечает психолог и писатель Роберт Карен, мать Джона была эгоцентриком, а отец – агрессором. Родители имели «жесткий подход ко всему эмоциональному» и держались на расстоянии от детей, возложив ответственность за Джона и остальных на главную няню, «несколько холодную», но единственную стабильную фигуру в жизни детей. Было и несколько помощниц, молодых девушек, но ни одна из них не задержалась надолго. Джон, которого в восемь лет отправили в школу-интернат, позже говорил своей жене, что он «в таком возрасте не отправил бы в интернат даже собаку»²⁰.

Все это, по мнению Боулби, имело «длительные негативные последствия».

А мне вся эта ситуация кажется знакомой.

Одно из моих наиболее ранних воспоминаний связано с отцом, который утром уходил на работу. Мы вместе завтракали, пока мама и старшие брат и сестра одевались наверху, а потом он должен был идти. Я бежал в гостиную, залезал на подоконник, и, пока он отъезжал от дома, стучал по стеклу и кричал, чтобы он остался. Снаружи я, должно быть, выглядел как игрушка Гамби на присосках, висящая на окне.

И только когда сам стал отцом, я задумался: мама не работала и оставалась дома. Так почему же, когда отец уходил, у меня начиналась истерика?

Между занятиями мы с Гарри встретились за кофе. На нем были джинсы, флисовая толстовка и туристические ботинки. Вблизи я четко ощущал разницу между его метром девяносто и моими метр семьдесят. Я хотел спросить его о ранних воспоминаниях и их возможной связи с привязанностью, в особенности моей.

– У меня есть детские воспоминания, – сказал ему я, – которые заставляют меня задуматься о своем стиле привязанности.

Я объяснил, что у меня есть несколько воспоминаний о матери, что мой отец иногда заботился обо мне, как и старшая сестра, а еще у нас, как и у Боулби, в разное время было несколько нянь, ни одну из которых я не помню.

– Я даже не знаю, кто был моим основным значимым взрослым, – признался я.

Мои воспоминания об отце смешались. Я помню, как маленького меня он уносил в кровать. Я крепко держался и прижимался своей щекой к его лицу, ощущая успокаивающее прикосновение вечерней щетины. Но он бывал и груб: язвил, шлепал меня, а однажды за руку выволок из дома и потащил в детский сад.

– Я не знаю, сказалось ли это на моей надежной базе, зоне безопасности и типе привязанности, – сказал я Гарри.

Он предупредил меня, что то, как мы помним родителей, семью и даже самих себя в раннем возрасте, не всегда верно. Я подумал, что это хорошее замечание. Вырастив к тому моменту троих детей, я бы не хотел, чтобы они делали выводы о своем детстве на основе нескольких случайных ситуаций. Тем не менее, мне казалось странным, что все события моего прошлого говорили о недостатке привязанности к матери или другому взрослому. Но я даже не был уверен, что мои воспоминания правдивы.