— Почему нельзя? Я так тихо свищу, что никого и не беспокою.

— И тихо нельзя. Будете свистеть, я доложу дежурному помощнику.

Опять хожу. У окна стоять нельзя. Свистеть нельзя даже тихо. Посмотрим, что можно. Я стал думать, что бы самое невинное сделать, что не вызвало бы тревоги надзирателя. Начал негромко читать на память Некрасова «Кому живётся весело». Минуты три читал, никого нет, значит можно, хотел уже перестать, как опять стук.

— Громко разговаривать нельзя!

Хотя это были только опыты, однако у меня начало уже закипать.

— Как, даже и вполголоса разговаривать нельзя?

— Нельзя, не полагается.

— А я, может, молитву читаю, почём ты знаешь!

— Молитву только во время поверки можно.

— Ну что же, нельзя, так нельзя!

Волчок закрылся, надзиратель ушёл. Выдержанность и настойчивость надзирателя меня удивили: ни матюгов, ни резких движений или стуков, всё размеренно!. Вымуштровали, должно быть. И впрямь «европейская система».

Открылась форточка; надзиратель подал мне каталог книг, клочок бумаги и карандаш.

— Вот тут список книг; выберите себе две книги и запишите их на этой бумажке. Под записанными номерами подведите черту и под чертой ещё запишите несколько книг; это нужно для того, если записанных двух книг не будет, вам дадут из записанных под чертой.

Я записывал, надзиратель ждал. Выписав книги, я подал каталог и бумажку надзирателю.

— Завтра получите книги, — сказал он и закрыл форточку.

Уставши ходить по камере, я сел сначала на стул, но сидеть было неудобно: я пересел на стульчак, подбросив под себя свой бушлат. Я подогнул уставшие колени и охватил их руками. Сидел молча. Через некоторое время опять стук в волчок.

— Сидеть на стульчаке нельзя, — пересядьте на стул.

— Мне неудобно сидеть на стуле, я хочу сидеть здесь, мне удобнее.

— На стульчаке сидеть нельзя, перейдите на стул, — настойчиво повторил надзиратель.

Настойчивые приставания надзирателя начали меня тревожить, нервы стали напрягаться. Неужели опять с этими гадами схватиться придётся?

— Я не уйду с этого места, — ответил я надзирателю. — Я здесь никому не мешаю.

— Вы нарушаете мой приказ. Я об этом доложу дежурному помощнику.

Форточка закрылась, и надзиратель меня больше не тревожил до самой поверки.

Что они могут тут со мной проделать, какой вид репрессий применят?

На поверке дежурный помощник объявил мне:

— Завтра вы лишаетесь горячей пищи за неисполнение приказа надзирателя. Приказания дежурного надзирателя должны исполняться беспрекословно

Я решил в разговоры с администрацией не вступать, а молча устанавливать в камере свой порядок, невзирая ни на какие репрессии.

На следующее утро надзиратель подал в форточку мне хлеб и холодную воду: я не взял, тогда надзиратель открыл дверь и поставил хлеб с водой на стол.

Я долго ходил по камере и обдумывал создавшееся положение. Борьба, по-видимому, была неизбежной, и я готовился к ней. Новые условия требовали отбросить многое от прошлой борьбы: прошлая борьба проходила в условиях хотя и тяжёлого, но беспорядочного режима, где администрация не всегда находила меры систематической борьбы со мной и переходила на грубости, что позволяло и мне действовать, как в данный момент приходило мне в голову. В новой же «системе», по-видимому, было иначе: здесь тюремщики изводили заключённых, не выходя из пределов «вежливости», без шума, последовательно, по строго выработанному плану, поэтому тактика борьбы должна быть иная: упорная и спокойная.

— Выдержит тот, у кого нервы крепче.

За долгие годы тюремной жизни у меня выработалась привычка думать на ходу: склонив голову, мог целыми днями ходить по камере, и погружённый в думы не замечал времени. Новая одиночка была слишком тесна, и ходить в ней долгое время было невозможно. Покрутившись немного, я подошёл к окну и, не переставая думать, смотрел на клочок синего неба. Опять в волчок послышался осторожный стук:

— Отойдите от окна!

Я не повернулся и молча продолжал стоять. Надзиратель повторил

— Отойдите от окна, у окна стоять не полагается.

Я не отозвался и продолжал стоять.

— Я принуждён буду доложить помощнику.

Я продолжал стоять. Надзиратель ушёл.

Звонки не действовали на мои нервы, только к вечеру от них голова начинала болеть. Это меня радовало, потому что излишняя нагрузка на нервы ослабляла волю.

На вечерней поверке помощник объявил мне, что я вновь лишаюсь горячей пищи. Я ничего не сказал.

На следующее утро надзиратель мне поставил на стол воду и хлеб, поднял и замкнул койку. Когда он ушёл, я опять начал ходить по камере, пять шагов вперёд, пять шагов назад. Открылась камера:

— Выходите на прогулку.

Я одел бушлат и вышел. На лестнице меня встретил старший надзиратель…

— А, вы опять у нас… прогуляться пошли, ну, ну, — проговорил он улыбаясь.

У выхода стояли несколько человек заключённых друг другу в затылок. Я подошёл и стал сзади. Открылась дверь, и мы в сопровождении двух надзирателей вышли на двор, за нами вышел старший. На дворе был небольшой круг для прогулок. Войдя на круг, заключённые пошли по нему друг за другом. Я остановился.

— Идите, идите, останавливаться нельзя.

— Я по кругу гулять не буду.

— Как не будете? Зачем на прогулку вышли?

— Я не знал, что у вас тут круг.

Надзиратель, не зная, что со мной делать, растерянно разводил руками.

— Отведите его в камеру, — распорядился старший, — всё равно он по кругу гулять не будет.

Один из надзирателей отвёл меня обратно в камеру.

Шагая по своей тёмной камере, я стал потихоньку напевать, и уже невольно прислушивался, когда надзиратель подойдёт к волчку и постучит. Надзиратель постучал:

— Перестаньте петь.

Я не обращал внимания и продолжал вполголоса напевать.

— Если вы не перестанете, я позову помощника.

Я не отвечал надзирателю и продолжал напевать. Надзиратель ушёл. Через некоторое время открылась дверь, в камеру вошёл помощник.

— Почему вы кричите?

— Я не кричу, а очень тихо напеваю. Я полагаю, что никому не мешаю.

— Вам было объявлено, что петь запрещено.

— Вы меня лишили книг и горячей пищи. Что же мне делать? Остаётся только петь.

— Не советую. Переведём в карцерное положение. А начальник может дать вам тридцать суток карцера.

Помощник был из новых и меня ещё не знал.

— Меня это не пугает, — ответил я ему, — я буду нарушать все ваши правила, пока надзиратель и вы не оставите меня в покое.

Помощник с удивлением посмотрел на меня и, ничего не сказав, ушёл.

Угрозу свою помощник осуществил: меня наказали на семь суток карцерным положением. Делалось это просто: койку не отмыкали и представляли мне устраиваться спать как я находил возможным. Выручал меня всё тот же стульчак. Это было моё убежище, где я проводил долгие ночи. Во время карцера надзиратель иногда заглядывал в волчок, но голоса не подавал, хотя я напевал, правда, негромко, и часами простаивал у окна. Я поставил себе задачей добиться минимума свободно устраиваться в своей одиночке, потому и во время карцера из принятых рамок борьбы не выходил.

По окончании карцера мне дали горячую пищу, а вечером открыли койку.

Нарушенный порядок я, однако, не прекращал. Помощник мне объявил:

— Если вы будете продолжать нарушать установленные правила, мы увеличим вам наказание карцером до четырнадцати суток.

— Я буду нарушать всё, что меня стесняет в моей одиночке, — успокоил я помощника.

Через день мне объявили, что постановлением начальника я перевожусь на карцерное положение на четырнадцать суток.

Самым тяжёлым в этом наказании было отсутствие постели. Пол был цементный и холодный, спать на нём было невозможно, на стульчаке приходилось сидеть скрючившись, сильно уставали нога и болела спина.

Уже к концу недели моего наказания нас вызвали на суд.

На судебный допрос меня вызвали первым: мне вменялось в вину, что я был инициатором побега. Я же вообще отрицал моё участие в побеге.