Флотские экипажи, некоторые гвардейские полки — Преображенский, Московский, Финляндский, армейский Александро-Невский и другие — не только не могли быть двинуты на помощь полиции, но требовали за собой особого надзора. Командному составу этих частей приходилось ставить перед собой задачу: во что бы то ни стало удержать свои части в казармах и не дать им выйти на улицу. Полицейские посты отодвинулись с перекрёстков к сторонке.

Мальчишеский задор вместе с толпами рабочих врывался на широкие проспекты и нарушал их благопристойность. В сумерках старого дня сверкали молодые зарницы. Рассекая мутные волны Балтийского моря, «Полярная Звезда», делая двадцать два узла в час, поспешно уносила «царствующий дом» от беспокойного города в спокойные воды финляндских шхер.

Я стою на вахте уже двенадцать часов, моя «француженка» в неустанном беге поёт своё — четыре тысячи оборотов в минуту; щётки динамо, злобно брызгаясь синими искрами, жадно впивают в себя электрические токи. Соколов, опершись на наглухо закованный в чугун «Феникс», дремлет. Уже пятнадцать человек кочегаров и машинистов выбыли из строя, не выдержав жары глубоких колодцев кочегарок и накалённой ворочающейся стали гигантов-машин. Небоевые вахты послали на их место замену. Наш капрал Маковский, жирный белобрысый, кляузный и трусливый человек, тоже мучился с нами, тихонько трогая за плечо Соколова и плаксиво просил:

— Соколов, голубчик, не спи, скоро приедем, сменишься, уснёшь.

Соколов просыпался, смотрел мутными глазами, на Маковского и сонно говорил:

— Шкура, уйди, — отвёртывался и опять засыпал, уткнувшись на вздрагивающий чугун «Феникса». Маковский трусливо на него смотрел и шёл к трапу караулить, чтобы не наскочил дежурный офицер. Я мочил себе голову холодной водой и крепился. Капризная «француженка» не позволяла дремать,

К утру ход «Полярной Звезды» стал замедляться, через некоторое время, судорожно вздрагивая корпусом, яхта остановилась.

Глухо рокотали цепи якорей, сквозь стихающий гул стали выскакивать отдельные звуки покрываемой до этого походным гулом судовой жизни. Наконец всё успокоилось, звуки стихли, и «Полярная Звезда» мягко улеглась в покойные воды финляндских шхер.

На этот раз охрана яхты были чрезвычайной: по ночам яхта окружалась сплошным огненным кольцом прожекторов военных судов, которые плотным строем окружали императорскую яхту с её «драгоценным» грузам.

Днём также предосторожности предпринимались усиленные: дежурные быстроходные миноноски целыми днями шныряли на горизонте и не пропускали к яхте ни одной подозрительной щепки.

Николай по-прежнему проводил день на охоте на островах с облавой. Матросы, ходившие на облавы, огребали за каждую охоту по трёшнице на рыло и были весьма довольны временной царской прогулкой.

Меня по-прежнему не допускали ходить на облаву-охоту, и я продолжал пребывать на положении поднадзорного, хотя срок судового надзора надо мной давно кончился.

Работа среда матросов опять значительно ослабла: усиленный надзор комсостава за командой, вызванный пребыванием царской семьи, возможность секретного надзора заставляли нас быть более осторожными, а, следовательно, и менее активными. Кроме того и настроение матросской массы также не благоприятствовало нашей работе: новизна обстановки, поездки на охоту, парадная суета, усиленные пайки и чарки создавали обстановку праздности и довольства. Молодёжь особенно сильно поддавалась парадным настроениям, и наши попытки втянуть массу в революционные интересы большого успеха не имели.

Вести нашу работу было трудно ещё и потому, что мы за последнее время были совершенно отрезаны от внешнего мира и плохо разбирались, что там делается. Парадная посадка с царём давала пищу новым настроениям и переводила их на другие рельсы. Воспитательной работой к революционным настроениям повернуть матросов было невозможно. Матросы могли слушать внимательно только острое, что могло бить их по приподнятым чувствам.

Отрезанность от внешнего мира чувствовалась весьма сильно: потребность в свежем материале была весьма ощутительна. Газеты получал только Николай, и эти газеты из его покоев никуда не выходили. Для того, чтобы раздобыть хотя немногие сведения, мы решили опять использовать старика, дядьку Николая.

Пригласили старика к себе, организовали закусочку из огурца и чёрного матросского хлеба; Соколов потревожил свой тайник, вытащил бутылку очищенной. Подвыпив, старик опять стал угощать нас рассказами о жизни Николая и его семьи; ругнул несколько раз «Немку» и остался весьма доволен, что «выпил по настоящему и с настоящим человеком», авторитетно признав таким Соколова, с удовольствием чокавшегося со стариком. Нас, двух молодняков, он пренебрежительно называл «серяками». При прощании Соколов попросил старика принести нам почитать газеты, «если тебе, старина, это будет не трудно».

— Мне не трудно. Кому другому, мне всё можно, — заявил старик с гордостью, — газет сколько хошь принесу, только тово… на офицерню не нарвитесь. Николай их не читает и из свитских тоже никто не читает, так и лежат кучей, нераспечатанные. Принесу, братки, читайте, и винца за водочку принесу.

В этот же вечер старик принёс нам целую охапку газет с целыми бандеролями. Николай действительно ничего не читал, все газеты были не тронуты. Были тут «Биржевые Ведомости», «Гражданин», «Товарищ», «Начало» и целый ряд других, черносотенных, буржуазных и революционных газет.

Газеты дали нам яркую картину того, что делалось в Питере. «Технологический институт забаррикадировался, студенты не желают выходить из института». «На Забажанский проспект пытались пройти рабочие демонстрации, но конной полицией были оттеснены от проспекта. Улицы полны рабочих и прочего люда». «Полиция малодушничает», — писали черносотенные газеты. «Россия накануне революции, старый строй рушится», — писали революционные газеты. Одним словом, ворох газет принёс нам такие известия, что мы были готовы плясать от радости.

В эту ночь нам было работки. Матросня долго гудела в своих койках. Мы с Соколовым стали на предутреннюю вахту, не ложась, прямо с разговорной работы.

Старик частенько приходил к нам в минное отделение, и мы неизменно угощали его водочкой из соколовских запасов.

Старик целыми часами рассказывал нам о жизни Николая, о его молодости, о женитьбе и о семейной жизни. Недолюбливал старик молодую царицу.

— Немка она, чужая. Не будет нам пользы от неё. Всё Николу к немцам тянет.

— Скажи, старина, — опрашивали мы его, — чего Николай в шхеры забрался?

— Знамо чего: когда у Николы под ногами горячо, он всегда на воду уходит. Чай в газетах-то читали, что в Питере-то делается? Николай зря в море не поедет: он моря не любит.

Николай действительно моря не любил. В это время Михаил только и делал, что бороздил море то на катерах, то под парусом. Николай ни разу не принял участия в этих поездках. Единственные его поездки на катере были на острова на охоту, которую он, должно быть очень любил. Ездил он почти каждый день.

Раза два яхта готовилась к отплытию, но дежурная миноноска «Посыльный» привозила, по-видимому, неблагоприятные известия, и мы опять оставались.

Жизнь на яхте протекала спокойно. Алексея, наследника, выносили на палубу, сажали на ковёр, но он почему-то был настолько слаб, что то и дело сваливался вперёд, тычась лицом в ковёр. Кормилица в кокошнике кудахтала над ним, как наседка; дамы ахали и старались изо всех сил окружить своим вниманием этот непонимающий ещё ничего, шевелящийся кусочек живого мяса.

Девочки свободно бегали по всей яхте, забирались в служебные палубы, в минное, в машинное и даже в кочегарное отделения. Лезли к иллюминаторам, к машинам; за ними никто не следил, матросы таскали их на плечах. Особенно их привлекало наше отделение, где работали блестящие вычищенные машины. Мне не раз приходилось брать их на руки и тащить на верхнюю палубу из опасения, чтобы они не сунули руки в работавшие с большой быстротой машины.

Заглядывал в служебные палубы и Николай. Опрашивал, всем ли довольны матросы; матросы ему отвечали: