В шесть часов утра происходила поверка заключённых.

По окончании поверки очередные уборщики камеры одевались. Надзиратель открывал двери, уборщики выносили «параши», а другие шли с ушатами на кухню за кипятком и за пайками хлеба. Камерные дежурные подметали пол и стирали пыль. Пока шла уборка в камере, все сидели на нарах, на своих соломенных тюфяках, а некоторые вновь влезали под одеяла с попыткой несколько минут уснуть. Заканчивают утреннюю уборку, приносят кипяток и хлеб, пьют чай, кто за столом, а большинство на своих местах — на нарах.

В ожидании прогулки каждый занимается чем может: читают книги, пишут, а кто разминает отёкшие за ночь ноги, работающие в мастерских идут на работу, в камерах остаются главным образом долгосрочные, которых администрация неохотно допускает в мастерские.

По коридору шумно, звеня кандалами, возвращаются с прогулки камеры; входят, за ними закрывается решётчатая дверь и щёлкает замок. Открывается другая:

— Выходи на прогулку!

Идёт следующая. Тридцать минут на отведённой площадке. Люди в сером не гуляют, а бегают, чтобы как можно больше уместить движений в это короткое время на этой маленькой и тесной площадке… Но уже зов надзирателя:

— Кончай прогулку!..

Сразу спадает оживление, лениво и неохотно тянутся друг за другом серые фигуры, глухо гремя кандалами. Опять на двадцать три с половиной часа в тесную, сырую, промозглую, вонючую камеру.

Опять кто читает, кто пишет, кто слоняется по узенькому пространству между столом и нарами. Группа примостила в углу чёрную доску и потеет над математическими формулами. В уголовных камерах, запрятавшись от надзирателя по углам, дуются в карты, в азарте проигрывая свой обед и хлебный паёк…

Изредка вспыхивают ссоры, раздаётся мат. Спешно на шум шагает надзиратель.

— Эй вы, шпана!..

Камера затихает, надзиратель отходит, опять всё в порядке. Иногда раздаётся придушенный крик. Это уголовные кого-то бьют. Тогда в камеру врывается надзиратель. Если не справляется, раздаётся свисток, прибегают ещё надзиратели, наводят порядок. Кого-то уводят в карцер или в изолятор. Кончается, и опять тот же каторжный нудный покой.

Открываются двери:

— Выходи за мясом!

Принесли мясо. Камерные старосты разрезают его на микроскопические кусочки. Эту труднейшую операцию проделывают с большой тщательностью, прилагают все старания, чтобы кусочки были равны, потому что десятки голодных глаз наблюдают, насколько староста беспристрастен. Потом каждый берёт свой кусочек и тут же немедленно проглатывает или откладывает его до обеда и съедает с жидкостью, называемой супом.

В двенадцать часов опять открывается дверь:

— Выхода за обедом!

Те же старосты разливают по мискам обед — вода и немного капусты, иногда картофель, или суп из гороха, где обычно бывало много червей. Староста аккуратно сначала вылавливает червей, а потом уже разливает горох или «шрапнель», как его обычно называли.

После обеда шли мыть ушаты и приносили кипяток, и любители располагались пить чай. В пять часов возвращались с работы мастеровые, оживляя своим приходом коридоры, но скоро захлопывались двери, и опять всё успокаивалось.

— Выходи за ужином!

Приносили жидкую гречневую кашицу. Неохотно ужинали. Надоела бессменная.

— Встать, на поверку!

Гремят двери. Стучат по решёткам тяжёлые молотки. Это надзиратели проверяют, не подпилены ли решётки. Иногда осматривают кандалы — не доверяют железу. На вечерней поверке часто бывают помощники. Кончается поверка. Опять раздаётся зычный голос надзирателя:

— На молитву-у-у!..

Политические расходятся по нарам. Уголовные затягивают «отче». Надзиратели пока кончится молитва, сняв шапки, ждут в коридоре. По окончании молитвы идут проверять другие коридоры. В девять часов команда:

— Спать!

На следующий день опять то же, так изо дня в день. Один день похож на другой. Так недели, месяцы и годы.

Политические, не работавшие в мастерских, разнообразили свою жизнь чтением и различного рода занятиями. Занимались языками, математикой, увлекались эсперанто, читали вырезки из газет, которые особыми путями проникали в централ, до одурения спорили по злободневным политическим и программным вопросам. Политические имели художественную мастерскую, где выделывались различные художественные вещи. Художественная являлась местом сбора всяких новостей, откуда эти вести распространялись по всем политическим камерам. Староста коллектива, по договорённости с администрацией, имел свободный доступ ко всем политическим камерам, осведомляя политических обо всех новостях. Библиотека каторги также была в ведении политических, благодаря чему она имела постоянно свежую и даже нелегальную литературу.

Политические имели возможность выходить в «вольную команду» и жить вне стен централа. Выход в вольную команду, выход на временные работы, на огороды, на покосы и т. д. обусловливался дачей честного слова администрации, что получаемая льгота не будет использована в целях побега. Этот момент ярко характеризовал отсутствие революционной принципиальной выдержанности коллектива в условиях каторжной неволи. Дача честного слова тюремщикам для получения льготы не только лишала возможности использовать эту льготу в политических целях, но и притупляла революционную заострённость заключённого, ослабляя силу коллективной революционной сопротивляемости. И, с другой стороны, лишала возможности использовать эти льготы тем, кто не желал давать администрации честного слова.

Как далеко заходила забота о спокойной жизни коллектива в ущерб революционной активности, свидетельствовало ещё одно важное обстоятельство: в камерах политических не допускалась подготовка к побегу. Мотивировалось это всё тем же, что это грозило потерей тех негласных привилегий, которыми пользовались политические. Так, не путём революционной борьбы и организацией единой революционной воли завоёвывались привилегии политических, а путём сдачи принципиальных революционных позиций и путём разложения революционной воли коллектива.

Уголовная каторга подвергалась более строгому режиму в области дисциплинарных взысканий, но пользовалась большими возможностями передвижения по двору на разные работы, чего были лишены политические. Баня, пекарня, прачечная, уборка двора — всё это обслуживалось уголовными, политические господствовали только в мастерской. Уголовные более свободно выпускались в вольную команду и на внетюремные работы.

Состав каторжного населения делился на несколько, особо стоящих друг от друга групп: политическая группа, основная часть которой входила в коллектив, группа политических, в свою очередь, делилась ещё на три группы: политические, входящие в коллектив, анархисты, стоящие вне коллектива, имеющие самостоятельную группу, подаванцы, недопускаемые в коллектив согласно уставу коллектива: дальше шла военная группа, состоящая из солдат, получивших каторгу за различные военные преступления неполитического характера; затем шли уголовные, самая большая группа каторги. И ещё была одна небольшая группа, главным образом, уголовных. Называлась эта группа «легавыми», а камера, где они находились, называлась «сучий куток». Эта группа состояла из доносчиков из выдавших при допросе своих соучастников, не уплативших карточного долга тюремным игрокам. Вообще там помещались лица, боявшиеся самосуда уголовных. Там же помещались и политические предатели и провокаторы.

Политический коллектив имел свой устав, первый пункт которого гласил, что: «Целью коллектива политических является совместное сожительство их для взаимной материальной и интеллектуальной взаимопомощи, для сохранения духовной и физической личности заключённых революционеров и для согласованного поведения их в обстановке тюремной жизни и тюремного быта».

Этот пункт, лежавший в основе всей примиренческой политики большинства коллектива, служил основным узлом его внутренней политической борьбы, потрясавшей коллектив на протяжении всего его существования.