За время работы у меня скопилось немного денег, и я решил вернуться в Россию. Перед самым моим отъездом у меня произвели обыск. Я был в это время на заводе, и об этом мне сообщила дочь рабочего, с которым мы вместе жили. Я уже расчёт получил, поэтому, ни минуты не теряя, пошёл прямо на вокзал, не забрав даже своих скудных вещей, и поехал в чём был — в летних чувяках, засаленных брюках, в таком же засаленном пиджачишке. Хотя был уже декабрь, но в Ташкенте этого совершенно не чувствовалось. Когда я подъехал к Аральску, я заметил, какого я дурака свалял, не купив себе чего-либо тёплого. Так я и ехал до самой Самары.

В Самаре я слез с поезда, засунув руки в карманы брюк, пустился на явочную квартиру. Мороз обжигал меня, как огнём. Прохожие с поднятыми, покрытыми инеем воротниками с удивлением оглядывались на мою несезонную фигуру

Зима в этот год стояла в Самаре жестокая. Хозяйка явочной квартиры сначала испугалась меня, потом давай отогревать. Особенно пострадали мои ноги: чувяки не вынесли самарских морозов, и ноги пришлось оттирать снегом. Приодели меня кое-как и устроили на работу к кустарю-электромонтёру. Пытались протолкнуть в железнодорожные мастерские, но условия приёма были настолько строги, что решили лучше этого не делать. Скучно мне было в Самаре и холодно, подработал я немного денег и решил двинуться опять в Крым.

— Провалишься там, — предупреждали меня самарские товарищи.

— Подожди до весны, и на уральские заводы потом двинем тебя.

— Уже один раз я там провалился. Поеду в Крым — в Севастополь тянет.

Поехал. Приехал в Симферополь. После Самары Крым показался мне раем: тёплый, приветливый. Организация быстро устроила меня на работу на электрическую станцию Шахвердова.

Тепло, работа хорошая, радостно зажил после скитаний.

Поручили мне вести работу среди рабочих станции и пока этим ограничиться. В крымском комитете были люди новые. Недавно произошёл провал всей крымской организации. Провалились склады с оружием, типография. Степан и мой сослуживец Сырцов сидели уже в тюрьме. Симферополь немножко был подавлен. Охранка работала вовсю, стараясь выгрести кого только можно. Поэтому меня и ограничили электрической станцией.

Однако моя блаженная жизнь продолжалась весьма недолго. Я неожиданно был схвачен утром на улице, когда шёл на работу. При допросе я не указал ни своей квартиры, ни места работы. По вопросам я понял, что меня подкараулили на улице, по которой я проходил, но проследить квартиру и место работы им не удалось, потому что то и другое приходилось очень беречь: на работу я всегда приходил, предварительно пройдя в татарскую слободку, где никакая слежка немыслима.

После первого допроса, весьма поверхностного, меня отправили в симферопольскую тюрьму. В тюрьме меня сейчас же заковали в кандалы. Я обратился к стоящему тут же начальнику тюрьмы:

— Разве до суда полагается заковывать?

— Да. Вы имеете побег.

Из этого я заключил, что я арестован по указанию керченской охранки. Тяжёлый молоток наглухо склёпывал охватившие мои ноги железные бугеля, цепь от каждого удара звякала, а по телу ползли мурашки. Мне дали сыромятный ремень, которым я должен был прицеплять цепь к поясу.

«Вот и заковали… — подумал я про себя. — Как всё просто, и никаких особых ощущений».

Неверно. Ощущения были: кандалы как бы отрезали от меня моё будущее на неопределённое время. Их звон мне говорил, что я долго через них не перешагну и не включусь в цепь живой работы. Чувство досады перемешивалось с чувством гордости: ведь не всякому выпадает такая честь. «Вы имеете побег», — а тюремщики-то обычно говорят «ты».

Меня посадили в подвальную одиночку. Окно с толстой решёткой высоко под потолком выходило во двор наравне с землёй. Я видел ноги надзирателя, иногда ноги заключённых. Кто-то ко мне заглянул и спросил, как моя фамилия. Я, не отвечая на вопрос, спросил, в какой камере Сырцов Семён.

— Сырцов? Сейчас узнаю. — Лицо и ноги скрылись. Вскоре опять показалось то же лицо и крикнуло.

— Сырцов скоро будет на прогулке, подойдёт.

Так у меня завязались сношения с «внешним миром».

Сырцов действительно через некоторое время подошёл.

— Здорово, друже! — крикнул я ему из моей ямы.

— А, Петро! Здорово. И ты здесь? Какими судьбами? Батюшки, да ты в кандалах. За что это тебя так?

— Говорят, что за побег.

— Да ты откуда бежать-то успел?

— В Керчи было дело. А ты что? С типографией?

— Да. Провокатор в севастопольский комитет забрался и провалил всю крымскую организацию.

— Степан здесь?

— Не только Степан, а почти весь крымский комитет…

— Эй! Отойди от окна! — раздался голос надзирателя. Семён кивнул мне головой и отошёл от окна. Свидание с Семёном меня сильно взволновало. Ведь мы так много с ним поработали и пережили в далёком Петербурге и в Кронштадте. Картины борьбы и неудачи в этой борьбе всегда меня волновали, и мне всё казалось, что, действуй мы иначе, нам не пришлось бы ждать новой революции. Скоро солнце зашло, и у меня в яме стало совершенно темно. Открылась дверь, надзиратель всунул мне в одиночку соломенный тюфяк, такую же подушку и серое суконное одеяло. Мне предстояла задача снять через кандалы мои брюки. После долгих усилий мне удалось снять их.

В первый раз в жизни я улёгся в тюремную постель, скованный цепями. Волнение моё понемногу улеглось. Я стал перебирать в уме все события сегодняшнего дня. Я долго ломал голову над тем, кто бы мог навести на мой след полицию, однако ничего не придумал. Одно было ясно: что инициатива ареста исходила не от симферопольской охранки или полиции. Полиция сняла с меня только формальный допрос, на который я вообще дать показания воздержался. Паспорта со мной не было, — он находился у моего хозяина Шахвердова. Из вопроса, где моя квартира, я понял, что квартира, ни полиции, ни охранке неизвестна; поэтому и на этот вопрос я также не ответил, требуя объяснить причины ареста. Опять осталось одно предположение, основанное на словах начальника тюрьмы «вы имеете побег», что мой арест — дело керченского розыска. Что думают со мной делать, было пока неизвестно. С этим я уснул.

На следующий день Семён бросил мне записку, в которой дополнительно рассказал о провале. «Мы ещё отделались сносно, — писал он. — У нас хоть остались целыми местные организации и сохранилась керченская техника. А вот у эсеров — всё под метлу. Сели поголовно все крымские организации. Здесь у них весь крымский комитет во главе с Архангельским… Я скоро иду в суд, а там в ссылку…»

Я уже знал о провале достаточно, но много подробностей сообщил мне Семён, особенно о провокаторах во главе боевых дружин и o провокаторе в крымском комитете, у эсеров в комитете были два провокатора. Жутко было думать, что вся организация была под лапой жандармов.

Перед обедом надзиратель вывел меня на прогулку. Кандалы мешали ходить, путались в ногах, что сильно раздражало меня. Я прервал прогулку, и надзиратель опять отвёл меня в мою яму.

Вечером ко мне посадили ещё одного человека, тоже в кандалах.

— Здравствуйте вам! — вежливо проговорил вошедший.

— Здравствуйте. Куда путь держите?

— К вам на огонёк.

Мы оба, смотря друг на друга, расхохотались.

— Ну, раз на огонёк, так располагайтесь. Стола и стульев, к сожалению, не полагается, но пол чистый и к тому же деревянный. Садитесь. Ваша фамилия?

— Ганган. Не слыхали?

— Нет, не слыхал.

— Много потеряли. А фамилия моя между тем известная. Сыщики на моём аресте кое-какую деньгу зашибли. Считают меня «известным крымским разбойником», и числится за мной c десяток крупных налётов. Я, как видите, ещё молод и первый раз в тюрьме.

— Как это вы влипли?

— У любовницы захватили. Подкупили, должно быть. Заковали. Боятся — убегу. Несколько раз вырывался из их рук, а вот теперь удалось им упрятать меня сюда. А вы не переодеты? Политика, должно быть? И в кандалах. Знать, тоже не первый раз с вами имеют дело?

Ганган был среднего роста, тонкий, гибкий, как кошка. Чёрные плаза, брови и чёрные усы на белом яйце делали его красивым. Говорил он мягким, приятным голосом. Одет был Ганган в арестантскую одежду.