— Видел, что они со мной проделали? Это же идиоты, а не рабочие.

Так печально кончилась его агитация. За время стачки Виктор был неутомим; он вёл с молодёжью усиленную агитацию среди рабочих, собирая их кучками на берегу. Полиция несколько раз пыталась его арестовать как «забастовщика», но с помощью молодёжи он всегда благополучно скрывался. Один неисправимый порок был у него: он принципиально не желал платить за проезд по железной дороге и всегда ездил бесплатно. По этому случаю на него составлялось бесчисленное количество протоколов, и полиция вечно искала его на предмет вручения ему исполнительного листа.

Перед отъездом я собрал правление профсоюза и рабочий комитет, сделал им указания, как нужно дальше действовать рабочему комитету и правлению профсоюзов. Правлению передал адреса профсоюзов, связавшихся с нами во время стачки, получил явки, и мы с Виктором оставили Керчь. Покидал я этот маленький городок с грустью. Кусочек моего «я» я здесь всё же оставил. В Симферополь я ехать отказался и взял явку в Мелитополь по направлению к Харькову. Про себя я задумал пробраться к родной Сибири.

По полям, по дорогам. Агитаторы. Ингуши. Под охраной жандармов. Уральские приключения

Первая наша явка была на Мелитополь, куда мы принуждены были заехать. В Мелитополе нас приняли хорошо и сейчас же предложили побывать на заводе сельскохозяйственных машин, где назревал конфликт рабочих с владельцем завода. Виктора я решил на всякий случай на завод не брать: не было смысла садиться обоим в случае провала. Взял связь и поехал на завод. Конфликт был в разгаре, но до стачки ещё дело не дошло. Руководитель конфликта — токарь, молодой, энергичный парень — коротко ввёл меня в курс дела.

Сил на заводе было достаточно, и мне, собственно, можно было не приезжать. Узнав, что я руководил стачкой керченского землечерпательного каравана, рабочие предложили мне подождать до окончания работ и тут же на заводе сделать доклад об организации и ходе керченской стачки. По окончании работы закрыли заводские ворота и собрались в сборочном цехе.

Я спросил, не вызовет ли внимания полиции закрытие ворот.

— Нет, мы каждый вечер так собираемся, готовим требования и обсуждаем вопрос о переговорах с хозяевами. Они уже привыкли.

Однако за ворота выслали ребятишек для наблюдения.

Я сделал подробный отчёт об организации и прохождении стачки и требованиях. Рабочих особенно занимал вопрос о рабочем комитете, самый факт завоевания рабочего комитета они считали особенно важным и подробно заставили изложить его задачи и взаимоотношения с администрацией. Моё сообщение о создании нелегального профсоюза их также заинтересовало. У них возникла мысль создать такой и у себя. Моё объяснение, какие политические задачи должны лечь на профсоюз, вызвало горячие прения. Некоторые опасались, что нелегальный союз обязательно вовлечёт рабочих в политику, и поэтому возражали против его организации, однако решили этот вопрос подработать. Собрание затянулось. Посланные наблюдать ребятишки сообщили, что из города едет хозяин с приставом. По-видимому, контора успела сообщить хозяину о собрании и появлении на заводе постороннего человека. Мы с токарем и с группой рабочих покинули собрание, вышли калиткой за территорию завода и полями направились в город.

К заводу по шоссе вслед за экипажем ехали два верховых стражника.

В городе мы задерживаться не стали и, пройдя пешком на соседний разъезд, уехали в Харьков.

Получив в Харькове явку на Самару и немного денег, мы решили пройти дальше некоторое время пешком и позондировать настроения рабочих на мукомольных мельницах, находящихся по пути вдоль железной дороги.

Взяв в руки наши узелки с бельём и хлебом, мы двинулись вдоль железнодорожного пути. На одной из мельниц рабочие угостили нас чаем. Мы опрашивали насчёт условий труда, о зарплате. Обычным явлением была двойная смена; работали по двенадцать часов в смену. Зарплата — от пятнадцати до двадцати пяти рублей в месяц. Хотя по внешнему виду и мы не отличались от обычного рабочего, всё же рабочие чуяли в нас людей, с которыми можно поговорить и кое-что узнать. А желание знать было весьма велико. Раскаты революции ещё давали себя знать. Стачки, как пламя, вспыхивали в разных местах и подмывали рабочую братию. Разговоры о политике заводились осторожно и издалека:

— Стражники вот у нас появились, ингуши. С чего бы это?

— Не спокойно, — отвечали мы равнодушно. — Бастуют рабочие…

— Бастуют? С чего бы это?

— С чего? Работа тяжёлая и заработка нахватает. Изменить хотят.

— Чижало, что и говорить. От шести-то до шести ломим, аж спина трещит, а заработков-то, верно, нехватка: всё на хлеб проешь. Не то, чтоб купить что — семье не пошлёшь… Изменить, говоришь, хотят? Вот оно что, с чего ингуши-то появились: русским-то веры нет, значит.

— Ну что там нет; и русские вон стражники ездят; нагайки-то одни.

— А у вас тут как, ребята? — переходили мы на вопросы. — Думаете вы что-нибудь?

— Что думать-то? Дело ясное, — на пятнадцать рублей не проживёшь. Посмотрим, как по мельницам-то… А мы что же, хоть сейчас, не отстанем…

— Ну, всего вам, хлопцы! Иттить надо… Двенадцать-то часов работать многовато. Если того… давите… сбавят… Ну, прощайте…

— Счастливо вам. Петухово-то обогните, не заходите туда, а у Песочшкова на мельнице, если завернёте, Фёдора спросите — парень добрый. Ну, счастливо вам…

Мы с Виктором по межам, по просёлкам терпеливо пробирались от одной мельницы к другой, вели отрывочные, но весьма ясные беседы. Иногда натыкались на заведующих, те косились на нас, а иногда грубо цыкали.

На одной мельнице мы задержались и решили ночевать с рабочими. Долго беседовали. Было тепло по южному. Звезды усеивали небо и моргали. Мельница глухо гудела своими вальцами, в трубу с чёрным дымом вылетали искры. За мельницей играла гармошка, молодёжь пела, громко и весело смеялась, визжали девчата. Мы тихо вели разговоры. Часть рабочих и работниц спала под открытым гостеприимным небом.

— Далёко идёте?

— Да так вот, работёнки ищем, трудновато теперь стало.

— Кусается она теперь работёнка-то; ищешь — не найдёшь, а найдёшь — бросить хочется…

— Не прибыльно, што ли?

— Как не прибыльно; мозоли натрёшь… и спину тоже понатужишь — всё польза.

— Зимой-то вон, говорят, народу попортили много и истребили тоже… не добились…

— Кое-где добились. Даром-то ничто не пропадает: часы сбавили и заработок подняли. Не везде только. Вы вот всё ещё двенадцать часов работаете. В стороне стоите, не дошло ещё до вас, а дойдёт, обязательно дойдёт.

— Дойдёт, непременно дойдёт… Эх… Ну, давай спать — в шесть-то на работу.

Утром нас разбудили ингуши, слегка постёгивая нас нагайками.

— Много спишь… Ставай, ходить надо… Мы поднялись.

— Чего вам надо?

— Ничаво. Ходим начальник.

— Ну что же, ходим. Куда ходить-то?

— Пирямо.

Ингуш махнул нагайкой по направлению к железной дороге. Ингуши ехали по бокам, а мы шагали по пыльному просёлку. До линии было километра полтора. Привели к избушке. Вокруг избушки на привязях стояли кони, а перед избушкой сидели стражники и пили чай.

— А-а. Заоблавили? На мельнице?

Ингуш кивнул головой:

— Мельница спал.

— Чего по мельницам шляетесь?

— А где же нам — по вашим казармам, что ли, шляться-то? Работы, чай, не дадите.

— Знаем мы вас… работники. Павло, прими их, да пошарь — нет ли чего.

Павло нас тщательно обшарил, заглянул в узелки.

— Что там? — опросил старшина.

— Сподники та хлеб… Ничего нима. — Он отпихнул узелки ногой. — Собирай.

Мы завязали узелки и ждём.

— Павло, возьми ещё двух хлопцев, отведи этих на станцию, там жандарму отдашь.

Под конвоем трёх стражников мы тащились под жарким солнцем вдоль полотна железной дороги. Во рту высохло, губы потрескались, налитые свищом ноги еле передвигались. Отдыхать нам не давали. К полудню мы добрели до станции. Нас заперли в жандармской комнате. Через некоторое время дверь отворилась, и жандарм впустил торговку, которая поставила на стоп молоко и хлеб.