Происходил ещё ремонт судов, и только небольшая часть каравана была в действии. Разговорился с рабочими и с их помощью, как безработный, устроился на одну из землечерпательных машин — «Виктор Шуйский» — в качестве чернорабочего с содержанием 75 копеек в день.

На работу меня принял старый боцман, прошедший военную службу. Обладая чудовищной работоспособностью и выносливостью, он крепко держал в руках судовую команду, был правой рукой капитана и пил запоем. Когда я явился к нему, он пытливо меня оглядел; незавидная одежда и крепкая физическая внешность его удовлетворили.

— Что умеешь делать?

— Всю чёрную работу могу делать.

— Где работал последнее время?

— В Челябинске, в депо, — ответил я, надеясь, что справляться там о моей работе не будут.

— За что уволили?

— За выпивку, — ответил я смущённо.

— Ладно, иди работай; пьяного увижу — выгоню. Эй, Беспалов, вот тебе помощник, принимай.

Беспалов, похожий по фигуре на моего домохозяина Василия, был так сгорблен и медлителен, как будто нёс на себе большую тяжесть. В этом отношении все старые металлисты, прошедшие тренировку четырнадцати-шестнадцатичасового рабочего дня, весьма походили друг на друга — их как будто отливали в одной и той же форме.

Беспалов устанавливал и ремонтировал трубопроводные системы на судах; работал с сыном. В караване Беспалов работал много лет, переняв работу от своего отца. Был угрюм и молчалив и, видать, основательно пил; был упорен в работе, его заскорузлые руки, как клещи, схватывали предметы и уверенно приставляли их к надлежащему месту; работу делал хорошо, крепко и чисто.

Я с водопроводной работой был знаком и потому оказался помощником «сметливым», что сразу же расположило старика в мою пользу. Этому обстоятельству я придавал особо важное значение; в моей работе симпатия старого рабочего была уже поддержкой, хотя бы он и не пожелал вмешиваться в политику.

На мою долю выпала вся чёрная и тяжёлая работа: я таскал трубы, подавал тяжёлые цепные ключи и очищал от грязи места, где должны были прокладываться трубы.

Первые дни моего пребывания на черпалке не дали мне указаний, с чего, собственно, начать работу. Беспалов был молчалив и неохотно отвечал на вопросы, выходящие из круга его работы. Всё же я решил прозондировать старика поглубже и завёл разговор о Государственной думе.

— В думу скоро будут выбирать. Мы что, тоже?

— Не нашего ума дело; много будешь думать — без головы останешься…

— А как же в газетах-то пишут, что рабочие тоже будут выбирать? — не унимался я.

— Кому пишут, а кому пропишут, — проговорил он многозначительно…

На этом наша политическая беседа и закончилась.

Мудрость, высказанная Беспаловым, что «от дум можно без головы остаться», говорила о том, что старики глубоко чувствовали и хорошо понимали политику царского правительства и что Беспалов больше знает, чем говорит.

Старики на караване вообще сторонились политических разговоров, и поэтому работа над ними была малообещающей. Зато разговоры о заработках всегда встречали живой отклик даже со стороны старика Беспалова.

Постепенно знакомясь с составом рабочих, с их настроением и экономическим положением, я пришёл к выводу, что работу надо начинать с молодёжи, которая не связана ещё семьёй. Основные кадры рабочих в землечерпательном караване работают с молодых лет до старости; они завели домики и обросли домашним хозяйством. А администрация создала сложную градацию различных повышений, по лесенке которых и двигалась покорная рабочая шеренга. Целые семьи с детьми, братьями и племянниками вросли в эту работу и жили своей замкнутой жизнью. Старики особенно строго относились ко всяким вольнодумствам и держали молодёжь в ежовых рукавицах. Администрация порта и каравана старалась держать себя со всей этой массой по-родственному и даже особо почтенных стариков привлекала к советам по разным вопросам технических приёмов или установлений порядка. Ясно, что со стариков работу начинать нечего было и думать. Нужно было постараться понемножку оторвать от стариков молодёжь и вовлечь её в круг политических интересов. Я с этого и начал.

Сын Беспалова Андрей учился на вечерних курсах какого-то техникума и мечтал стать судовым механиком; с ним я быстро сдружился. Мы часто часами просиживали на берегу и беседовали на разные темы, я осторожно вводил его в курс революционной политической живей. Мои разговоры о революции, которая недавно происходила, наводили его на вопросы о том, зачем существуют «тайные партии», «почему они идут против царя» и т. д. В присутствии отца я вёл разговоры в мягких формах; старик вставлял свои реплики в роде того, что «кто от нужды, а кто и от жиру в революцию идёт, а нам… лишь бы работа. А потом говорят, что жиды подмывают…»

Я осторожно указывал на массовые станки рабочих в разных городах, на стачки почты, телеграфа и железнодорожников. Старик упрямо спорим со мной, а сын уже помогал мне. В конце таких разговоров я всегда прибавлял для старика: «Революции мы с тобой, дед, делать не собираемся, а всё же человек должен обо всём знать». Предосторожность не была излишней.

К нашим разговорам стал примыкать кочегар черпалки, которого старик называл Данилой. Данила был украинец, добродушный парень, окончил военную службу в армии. Весёлый, непосредственный, он живо воспринимая и, как губка, впитывал в себя все романтические элементы революции. Возвращаясь с японской войны, он и сам был захвачен великой бурей, волны которой выбросили его на берега Чёрного моря. Нашим беседам он был всегда рад и вносил в них большое оживление, за что старик его недолюбливал.

Постепенно молодёжь стягивалась вокруг нас; чтение газеты во время завтраков, комментарии к событиям, отзвуки которых ещё не погасли, потом беседы после работы на берегу постепенно втягивали молодёжь в круг политической жизни. С общих вопросов я переходил на вопросы местной рабочей жизни в караване.

Рабочий день в караване и порту был одиннадцать с половиной часов. Эту тему я избрал для своих разговоров с молодёжью, связывал этот вопрос с общей борьбой рабочего класса, с необходимостью политического самовоспитания; рассказывал, как жандармерия и полиция ведут с рабочими жестокую борьбу, как только рабочие начинают выступать активно. Последний момент вызывал особенно много вопросов и повышал интерес молодёжи; некоторый романтизм подпольной таинственности и борьба за неведомое новое находили в сердцах молодёжи живой отклик.

Постепенно возле меня образовалась группа. Я перенёс работу на внерабочее время, стал вечерами устраивать на берегу собрания группы и длинные беседы. К апрелю мне удалось вовлечь всю молодёжь землечерпалки в круг моих бесед. В это время в прессе сильно дебатировались «думские вопросы». На этой почве мне удалось тесно связаться со стариками, правда, не со всеми. Я разъяснил им, что такое Государственная дума, чьи интересы она призвана защищать и т. д. Одним словом, я стал состоять у стариков по разъяснению вопросов, связанных с думой. Моя работа по раскачиванию рабочих двинулась вперёд довольно значительно, но всё же администрации ещё на глаза я не попал. Администрация что-то чувствовала, но ещё не понимала, что происходит. Моя же скромная фигура чернорабочего не бросалась в глаза, тем более что в споры я не вступал и иногда даже соглашался с мнениями стариков, когда молодёжь слишком задирала.

Молодёжь незаметно для себя впитывала революционные мысли; яркие примеры матросских восстаний, баррикадные бои в городах разжигали их воображение. Когда я говорил, что на многих крупных заводах рабочие добились девятичасового рабочего дня путём дружной забастовки, Данила не выдержал:

— Эх, наших бы тряхнуть…

— Ну, наших не скоро раскачаешь, — ответил Андрей. Один мой батя чего стоит…

— Чего, батя? Не батям, а нам надо раскачиваться.

Мысль о том, что у себя бы «тряхнуть», возбудила ребят, и они к этой теме точно прилипли.

Мой первый опыт работы с молодёжью показал, что этот путь политической работы — правильный, что я могу смело опираться на молодёжь и через неё действовать.