Однако обман, к сожалению, раскрылся далеко не в самый подходящий момент. Это произошло, когда директриса любезно откупорила коробочку конфет для того, чтобы угостить даму из Надзора и Попечительства, а у надзирательницы и попечительницы, как на грех, случился приступ кроличьего насморка, и бедная женщина вот уже как неделю дышала только ртом, выпуская такие миазмы из уставленной золотыми зубами пасти, что амбре кошачьего подарка терялось за этой вонью. Да и к тому же директриса, мечтательно закатив глаза так, что глазные яблоки падали за морщинистые веки, увлечённо рассказывала о предстоящих тратах выделенных приюту денег, и поэтому приглашённая дама, мысленно потирая указательный палец большим, совершенно не смотрела на то, что кладёт в рот. В общем, всего лишь дурацкое стечение обстоятельств.

Да и кошку, проведшую на лотке все праздники, Нежине тоже было жалко. Особенно в тот момент, когда директриса бежала по школьному коридору с выпученными глазами и корытцем, в котором словно памятник на постаменте гордо возвышалась кошачья фигурка с глазами, не менее удалёнными от положенного им места. Кстати, глаза любимицы директрисы и, соответственно, мадам Гортензии, которая трепетно и нежно любила всё, что было дорого директрисе, никогда больше не вернулись туда куда нужно. Иногда казалось, что они вот-вот выпадут, как у рака-отшельника. Эта особенность внушала ужас и благоговение редким гостям приюта, а особенно впечатлительные называли кошку сатанинским отродьем и спешили покинуть дом, что экономило немало средств на обедах.

Но неоценимую услугу, которую девочки оказали приюту, не оценили по достоинству. Виновной, как всегда, объявили Нежину, снискавшую себе славу отъявленной негодницы только потому, что она была менее подвижной и расторопной, чем её темноволосая подруга, успевавшая улизнуть до того, как директриса, онемев от изумления, разглядывала застрявший в окне толстый зад неповоротливой Куммершпик.

– Бежит кошка, знает, чьё мясо съела! – торжествовала директриса, барабаня тапочкой по увязнувшей части визжащей преступницы. Директриса весьма неодобрительно относились к любым нарушениям, неповиновению и прочей ерунде. Успокаивалась Лидия лишь тогда, когда от обуви в её толстых неуклюжих пальцах оставалась только истрёпанная подошва. В этот момент могучим движением руки она выдёргивала Нежину из окна, как гнилой гвоздь, и подошва стучала уже по лицу девочки. Но надо отдать должное: в совершенстве овладев искусством зуботычин, перед проверками директриса могучим усилием воли сдерживала свой буйный нрав, чтобы ни лицо, ни тело воспитанников не страдало. Чего нельзя сказать об их желудках: ведь голодных детей гораздо легче уговорить вести себя подобающе, а лёгкий блеск в глазах и синева под ними красноречивее слов убеждают спонсоров увеличить финансирование.

Впрочем, какая разница. Крупной неуклюжей Нежине всё равно часто попадало и за себя, и за Агату, а иногда и просто так, из-за дурного настроения как директора, так и воспитателей. И поделом, не умеешь быстро бегать – значит, будешь больно получать. «Голод – лучшее лекарство от капризов», – приговаривала Лидия, могучей рукой задавая направление движения неповоротливой Нежине, влетавшей в чулан на хлеб и воду. Задеть Лидию означало обречь себя на вечное голодание. Агату же не страшила подобна участь: Нежине часто казалось, что Неизвестная вообще ни клала в рот ни кусочка, питаясь собственными неистощимыми запасами энергии, рождённой чистой переваренной злостью.

Однако на подругу Нежина не обижалась. И хотя всё солнце дурной славы доставалось Нежине, а Агата лишь ловко пряталась в тени, во всём остальном она была замечательной подругой, но убежать от наказания считала делом чести и никогда не раскаивалась, живя по принципу «Виноват не тот, кто сделал, а тот, кого поймали».

И всегда, когда Нежина попадалась (а в последнее время это случалось довольно часто), потому что, не имея достаточного опыта, она продиралась сквозь жизнь, как сквозь кусты терновника, накалываясь на иглы насмешек и чужой язвительности и обдираясь о каждую шероховатость, она уходила на кухню заедать горе. Там, среди кипящих кастрюль и чадящих сковородок, под неусыпным контролем семьи рыжих тараканов, живущих за вытяжной трубой, Нежина могла выплакаться в грудь дородной поварихи, которая утешала девочку так, как подсказывало ей доброе, но грубое сердце, похлопывая рыдающую неудачницу по спине могучей рукой. Каждый такой удар гулко отзывался где-то внутри неуклюжего, нескладного тела, и Нежина, икая от слёз, размазывала по лицу утешительную шоколадную плитку, или давилась пирогом, или жевала ещё что-то под непрестанные хлопки по собственной спине. Неудивительно, что туловище девочки к двенадцати годам приятно округлилось, к тринадцати напоминало сдобный пирожок, а уже к пятнадцати безобразно располнело, стало рыхлым и складчатым, к тому же страшно неповоротливым.

В любом случае, в чём бы ни была цель мадам Гортензии, она была полностью достигнута. Нет, Агата не перестала пакостить, но Нежина старалась держаться от неё подальше, ведь не зря говорят, что любовь крепчает на расстоянии. Упрочению отношений немало способствует и уменьшение тумаков и шишек, поэтому девочка постоянно находилась в поисках укрытия для ночлега. Иногда её находили на чердаке в сундуке со старыми костюмами. Иной раз её увесистая нижняя часть торчала из запечья. Реже девочка ночевала в старом растрескавшемся шкафу среди пыльной ветоши. В момент же извлечения мадам Гортензией Нежина дремала в прачечной в огромной баке для грязного белья под несвежими приготовленными для стирки простынями.

– Нет, ну что за безобразие! – разорялась Гортензия, всем своим видом как бы говоря, что не одобряет такого поведения, и волоча Нежину по гулким коридорам интерната, куда, несмотря на ранний час, уже высыпала зевающая ребятня.

– Сколько это может продолжаться, я тебя спрашиваю, негодная, дрянная девчонка?! – добавила мадам чуть тише, шумно выдыхая воздух – ноздри её длинного тонкого носа широко раздувались. Зрители находились достаточно близко, и искусственно усилять голос уже не требовалось.

Нежина покорно плелась следом в привычном оцепенении. Реальный мир снова схватил её за горло ледяной рукой, вырвал из тёплых объятий уютного, хотя и не слишком приятно пахнущего гнёздышка. Дикая Свора неприлично заржала, показывая пальцами на что-то позади пленницы. Обладающая повышенной восприимчивостью и сердцем, открытым обидам, девочка нервно обернулась: следом, словно флаг, тащилась простыня с подозрительно коричневым пятном на когда-то белом полотнище.

Выглянувшая на секунду Агата презрительно хмыкнула, чтобы снова спрятаться за закрытой дверью. Она разумно предпочитала не встревать в конфликты с заранее предрешённым итогом.

– Тихо, дети!

Голос директрисы прогремел набатом. Нежина привычно вжала голову в плечи, искренне сожалея о том, что не может вдавить её внутрь тела.

– Что случилось? Опять Куммершпик что-то вытворила? – директриса смерила суровым взглядом Нежину и почему-то мадам Гортензию. Она приоделась: волосы были уложены волосок к волоску, а широкие ногти идеально подстрижены и накрашены бордовым лаком.

– Ничего нового, – одновременно робко и неприятно ухмыльнулась старшая воспитательница и слегка поклонилась. Надо сказать, что практически у каждого в интернате туловище само сгибалось в пояснице при виде монументальной фигуры директрисы, а некоторые ходили полусогнутыми всегда – на всякий случай. – Куммершпик, как обычно, не может найти своё место.

– Ну что ж, – тогда ей придется его показать. Дети, сегодня, как вы знаете, мы дружно отправляемся в Старый город. Куммершпик же остаётся в своей комнате. Ей запрещено покидать собственную кровать, кроме как по нужде.

– Пусть ходит под себя! – донесся лай одного из Псов, и вся свора заскулила, завизжала и завыла от смеха.

– Это несправедливо! – возмущённо выкрикнула из-за крепко запертой двери Агата.

– Вы считаете это достойным наказанием? – холодно осведомилась мадам Гортензия, по-прежнему крепко сжимая ухо воспитанницы.