Искусствовед и исследователь русской культуры Г.К. Вагнер точно замечает, что важнейшим, принципиальным отличием язычества от христианства было безличностное понимание Бога, характерное не только для славянского язычества, но и для античного греческого. Именно это понимание Бога во многом формировало языческое мировоззрение целиком и определяло отношение человека к окружающему миру и к самому себе. В языческом мире было все повторимо, ни одна часть природного механизма не была важнее и значимее другой, человек был частью природного организма, а бог всего лишь образом сил все той же природы.
Внеличностность богов славянского пантеона четко видна в том, что почти не существует ни их конкретных внешних описаний, ни описаний их внутренних качеств. Языческий идол был бездушен и безличен, в отличие от Иисуса Христа, то есть идол не мог дать человеку ничего, что возвысило бы последнего над самим собой и окружающим миром, он не мог стать образцом для жизни и деятельности, а был всего лишь соперником в борьбе за место в природном цикле, за блага. Поэтомы в языческом мире было нормальным и естественным перехитрить, одурачить, ловко провести бога, то есть пересилить его. Таким образом, при наличии даже множества богов человек все равно оставался для себя главным критерием при выборе модели поведения, формировании своего отношения к миру и окружающим, он сам определял, что есть добро и зло.
Из отсутствия личностного восприятия Бога естественным образом вытекали «посюсторонний» характер язычества, его исключительная обращенность к этому миру, а также невнимание к человеку как личности. Поэтому в язычестве очень плохо разработано учение о загробном мире и посмертной участи человека. Неудивительно, что в искусстве славян практически нет человеческих образов, притом что искусство орнамента, изображение птиц и зверей доведено до совершенства. Можно вспомнить металлическую обкладку двух знаменитых турьих рогов IX в. из Черной могилы (Чернигов, находятся в ГИМ), где есть человеческие фигурки, но это просто схема человека, причем даже такая схема очень редка в славянском языческом искусстве.
Естественным следствием подобного внеличностного отношения к Богу было его восприятие не как любящего и сострадательного существа (как в христианстве), с которым отношения развиваются по принципу любви, а как некоей силы, с которой невозможны личностные взаимоотношения (отец – сын), а только «договорные» (хозяин – раб). Не случайно митрополит Иларион в знаменитом «Слове о Законе и Благодати» подчеркивает, что дохристианский «Закон» означает жесткую авторитарность и конечном счете рабство, а «Благодать» есть синоним свободы и иных взаимоотношений («Родися сын, а не раб»). В этих условиях движущей силой отношений с Богом в язычестве становился магизм – вера в возможность человека овладения сверхъестественными и естественными (природными) силами с помощью заклинаний, ритуалов и т. д.
Магизм является еще одной яркой отличительной чертой язычества, попыткой язычника господствовать над миром через познание закономерностей таинственных сил мира и воздействие на них. Магическое миропонимание воспринимало мир как совокупность явлений, подчиненных извечно существующим законам. Язычники верили в то, что все происходящее на земле соответствует неизменному строю мирового порядка. И человек как часть этого порядка обязан постоянно поддерживать его средствами магии. Однако язычнику было мало просто поддерживать этот порядок – он естественным образом стремился овладеть этой силой и в какой-то степени подчинить ее себе. Язычника божества и духи интересовали только с утилитарной точки зрения, он стремился извлечь из них максимум пользы. Как писал отец Александр Мень, язычник нуждался не в них, поскольку они были не личностью, но силой, а в их дарах. И путем магии он стремился стать способным приказывать им, быть их господином и повелителем, с их помощью искал достижения могущества на охоте, в земледелии, в борьбе с врагами.
Язычество приучало человека к слепой вере во всесилие ритуалов и заклятий. Духовная сфера детерминизировалась, возникало рациональное, меркантильное отношение к высшему началу. Поэтому было нормальным избиение или уничтожение идола, если он не выполнял требований просящего. Язычник был убежден, что высшую силу можно заставить подчиниться с помощью «ключа» – заклинания или ритуала. И если ритуал совершен правильно, точно произнесено заклинание – божество не сможет не сделать то, что требует от него человек, оно обязано подчиниться, будучи частью всеобщего мирового порядка. Замок не может не открыться, если «ключ» подходит к нему. При этом язычник был так же нужен божеству со своими дарами и ритуалами, как и божество ему со своими милостями. Поэтому считалось, что если не будут совершаться ритуалы, то может свершиться катастрофа, мир станет непредсказуемым. Отсюда неизбежное сползание язычества к механистичности, к потере смысла заклинания и обряда, сосредоточение исключительно на их внешней форме. Этот процесс хорошо отражен в одной старой притче:
«Жил-был один человек. У него было обыкновение вставать каждое утро до рассвета, выходить на берег моря и на заре молиться Богу. Потом у него вырос сын. Точно так же, как отец, он поднимался рано утром до рассвета и выходил на берег моря встречать зарю. Но молитвы он уже не произносил. Но вот вырос и у сына сын. Как и у отца, у него тоже была привычка подниматься рано утром до рассвета и выходить на берег моря. Только он уже не знал, зачем он это делает…»
Еще одной важнейшей особенностью языческого сознания, принципиально отличающей это сознание от христианского, стало циклическое понимание времени и истории. Закономерным итогом этого понимания становилась неизбежная эволюция любой языческой системы (и любого человека, находящегося в системе этих представлений) к скептицизму, упадку духа и распаду вследствие невозможности двигаться вперед, отсутствия идеи духовного и исторического прогресса, что полностью исключалось самой идеей вечного круговращения. Можно обратить внимание на то, что уже в Античности существует множество образов бесконечного круговращения – достаточно вспомнить царя Иксиона, вечно вращающегося в огненном колесе, бездонную бочку Данаид, муки Тантала, Сизифов труд. С этой позиции мировой исторический процесс, вечно возвращающийся к золотому веку, рано или поздно приводил к осознанию ужаса бесконечного круговращения, безысходности вечного повторения одного и того же, исключающей возможность создать что-либо новое в мире.
Будучи религией природы, в которой все повторяется – весна сменяется летом, лето – осенью, осень – зимой, зима – вновь весной, язычество переносило этот природный механизм жизни на человека, который, будучи мыслящим существом, наблюдающим это бесконечное вращение, неизбежно становился скептиком. Поэтому скептицизм четко виден в египетской религии последнего периода, скептицизм – последняя стадия греческой и римской философии (и религии). Не случайно Пилат, живущий на закате Римской империи, скептически спрашивает Христа: «Что есть Истина?» – и даже не ждет ответа, поскольку понимает, что истину найти невозможно, что человек, пришедший свидетельствовать об истине, – просто мечтатель.
«Утомленная зрелищем бессмысленного прозябания мира, – писал Е. Трубецкой, – душа хочет радоваться о человеке. Однако оказывается, что и человек повторяет в своей жизни низшее из всего низкого, что есть на свете, бессмысленное вращение мертвого вещества, прозябание растения и все отталкивающее, что есть в мире животном. Он точно так же суетится, добывает пищу и поедает ее, нередко являя собою воплощенное отрицание всего святого и в заключение умирает». И поэтому только с разрывом этого круга связывались надежды на дальнейшее развитие человека и общества. Идея вечного возвращения графически выражается кругом, который ложился в основу представлений славян (и вообще язычников) об окружающем мире и прежде всего воплощался в форме святилищ, капищ, курганов – модели мира. Поскольку язычество было религией природы, капище не подразумевало стен и тем более крыши – оно должно было быть раскрытым навстречу природе.
