Представители поп-культуры существуют в режиме избалованного подростка, живущего словно в самом начале формирования личности: ведь взрослый человек и обычный, нормальный подросток не станут делать то, что делается на акциях, перформансах, в Тиктоке – раздеваться на людях, кусаться, портить вещи, гадить и т. д. Все эти форматы «творчества» являют собой зачаточный этап развития интеллекта и человеческой культуры, чрезвычайно далекий от разума и мысли, но обеспечивающий жизнеспособность инфантильных людей и их тотальную невосприимчивость к любым формам высокой культуры. Она сразу же утомляет их непонятностью и сложностью, а оттого воспринимается как дискомфорт, от которого надо быстро освободиться. Классическая культура начинает восприниматься как репрессивная, как угроза, требующая без рассуждений снести ее и двигаться дальше. Именно так, машинально, человек отбрасывает ногой палку с дороги и идет вперед.

Разница поп-культуры и культуры классической принципиальна. Вторая возделывает человека (слово «культура» и происходит от слова «возделывать») включает человека в социальную систему, систему культуры, первая, по точному замечанию О. Седаковой, «разделывает» человека (образ разнообразных расчленений и вивисекций часто встречается в «актуальной» культуре), отключает от нее. Опыт такого рода регулярных отключений приводит к тотальной деформации и в итоге атрофии органов восприятия, они привыкают к положению «выкл.». И даже если человек поп-культуры захочет вдруг включиться, быстро выяснится, что включать ему уже нечего и воспринимать настоящую культуру он уже не может. После чего ему ничего не останется, как утверждать, что никакой великой, настоящей, классической культуры нет, и уйти окончательно в свой герметичный мир, за пределами которого бесконечная пустота.

То есть опять же мы возвращаемся к тому, что если классическая, настоящая культура противостоит энтропии, распаду, гибели, то поп-культура стремится все привести именно к ней. «Деструкция», оставленная в наследство постмодерном, становится главным инструментом такой культуры. Убрав из человека дух, веру в личную вечность, изгнав из сердца ощущение бесконечности, протяженности человека, поп-культура утверждает свой главный постулат: смерть есть необходимость, в то время как культура классическая есть, как говорилось выше, преодоление смерти. Именно поэтому в поп-культуре такое внимание уделяется маргинальным явлениям – распаду, насилию, крови, извращениям.

Культура – это форма, в рамках которой человек самоатрибутируется, отвечает на вопрос «Кто он?». Вопрос «Кто я?» на протяжении столетий был одним из главных вопросов человеческого бытия. Этот вопрос решала именно и только культура – философия, искусство, литература, живопись, религия, психология, театральная сцена. По сути дела, все интеллектуальные и духовные поиски человечества были направлены на обнаружение ответа на этот вопрос.

От ответа на этот вопрос зависели ответы на другие вопросы: «Что делать?», «Зачем делать?», «Как делать?», «Куда идти?», «Как жить?», «Для чего жить?». Однако сейчас культура перестала отвечать на этот вопрос. Образ в искусстве сменился знаком, «постмодернизм» объявил о смерти автора, читателя, зрителя, человека в целом и деконструкции смыслов. Философия превратилась в обслугу политических трендов, гадалку и хранительницу отживших, устарелых идей. Сложных вопросов стали бояться, от них начали бежать. Но вопрос «Кто я?» остался. И встал даже острее.

И ответ на него закономерно дают «гендерные теории». Теперь этот вопрос решается через секс, пол, гендер, телесные ощущения, самоатрибуцию в рамках тела. Кто ты? Бигендер? Агендер? Андрогин? Цисгендерный гендерфлюид? Демигендер? Интерсексуал? Гендерквир? Гендерно-неконформный? Демибой? Демигёрл? Омнисексуал? Ответов «тела» столько же, сколько раньше было ответов философии и искусства, и они все время множатся. Тем более что самоатрибуция через тело довольно проста: тело – это то, что всегда «под рукой», всегда с тобой, ближе всего к тебе, в отличие от ума, веры и интеллекта, в наличии которых еще надо убедиться.

Именно поэтому за самоатрибуцию в рамках гендера так сражаются, так держатся за нее. Потому что это больше чем гендер – это ты целиком. И как католики били гугенотов, как большевики уничтожали буржуазию, как Болконский спорил с Безуховым, Базаров с Кирсановым, Лютов с Гедали, гендерквиры бьются сегодня с цисгендерами, ЛГБТ-сообщество с приверженцами традиционных отношений. Поскольку это не вопрос форм физических отношений, а вопрос самоатрибуции в целом, ответ на вопрос «Кто я?». То есть самоатрибуция в указанных категориях наглядно свидетельствует о том, что культура для этих категорий людей становится неважна, она приобретает декоративный или развлекательный характер.

Распад культуры приобрел в итоге такой масштаб, что сегодня встал вопрос о дальнейшем существовании человека как человека, то есть носителя культуры. Но это не повод для пессимизма. Исторический опыт подсказывает, что «темные века», отступавшие от гуманистических, высоких ценностей и идеалов, всегда сменялись культурным подъемом, основанным на возвращении к лучшим творениям прошлого. На арабское завоевание и темные века раннего Средневековья Европа ответила эпохой Возрождения, а Русь на разорение монголов – XIV веком, веком русского предвозрождения, веком исихазма, светящихся нетварным светом из глубин сумрачных храмов легких, чистых, сплетенных из разноцветных небесных лучей икон, десятками монастырей, именами Дмитрия Донского, Владимира Храброго, Феофана Грека, Андрея Рублева, Сергия Радонежского, Дмитрия Прилуцкого, Кирилла Белозерского, Стефана Пермского, белокаменным Московским Кремлем, переводами с греческого и сказаниями о Донском побоище. Галломанский, пришлый, офранцузившийся и онемеченный XVIII век в конце концов разрешился от исторической немоты русским старчеством, Серафимом Саровским, Александром Пушкиным, Михаилом Лермонтовым, Николаем Гоголем, высек на скрижалях вечности множество лиц, которые не стереть ни тюрьмой, ни сумой, не растоптать и не выжечь ничем. ХХ век принес миру величайшие трагедии и унес больше людей, чем погибло за всю предыдущую историю человечества, и это значит, что мир ответит на произошедшее новым Ренессансом.

Как точно говорит один из героев «Романа о Петре и Февронии», «взрыв, вспышка, всплеск, и мы очнемся в новом времени, изможденные, бессмертные, заплаканные от счастья оттого, что мы живы, оттого, что еще целы родники настоящей кисти, слова, жеста, настоящей жизни. «Господи, неужели??? После всего, что с нами было!!!» Мы вновь научимся ценить подлинное, неподдельное, искреннее, живое, мы поднимем любовь на тот пьедестал, с которого сами же ее и свергли, и поклонимся ей, хранительнице сердец, нечаянной радости, неневестной невесте. Мы наконец-то отзовемся на стук, откроем и впустим, шагнем в картины Левитана, увидим полет пчелы вокруг граната за секунду до пробуждения и будем бродить у монастырских стен по вечерним лугам, плывущим в прохладном тумане. Будем замирать над вечным покоем, будем собирать камни и чувствовать нежные пальцы в своей руке, будем слушать прекрасную музыку, оглядываться и не верить: «Боже, что это было?»

Это возвращение невозможно без опоры на то, что прошло проверку временем, что причастилось вечности. То есть без обращения к культуре русского Средневековья, в которой наше наследие было наиболее близко к идеалам, помыслам, мечтам нашего человека, человека, живущего в России. Это было то «осевое время», вокруг которого и сегодня незримо складываются основы жизни, уход от этого времени всегда приводит к тоске и желанию вернуться: «всякая дорога из Иерусалима всегда должна быть дорогой в Иерусалим» – эту поговорку очень любил К. Льюис. А для обращения назад, к лучшим образцам того, что мы создали сотни лет назад, необходимо не просто знать культуру – надо понять ее, понять образ мыслей человека, жившего 600–800 лет назад, постараться представить себе его ценностный мир, его повседневную жизнь, то, что формировало его характер, воспитывало в нем любовь к Богу и родной земле.