— Да нет, она у нас скромная, — успокаивал я хозяйку.

— Уже не знаю, что и делать. Как Данила решит.

Но я понимал, что хозяин в этом доме мало что значит.

— Негде у нас жить, — отказал молчавший всё время хозяин.

Словно этого и ждала Васса Андреевна.

— Как это негде? — набросилась она на мужа. — Что же, по-твоему, девушке среди мужиков жить, в ненецкой? Пущай вон с Веркой на одной кровати спят, — решила она твёрдо.

— А мне-то что? Пусть, — отмахнулся хозяин.

Я заторопился.

— А бражку, а чай? — остановила меня хозяйка, беря за локоть.

— Сейчас придём, — крикнул я с порога.

Забрав вещи Марины, я и Юркин пошли проводить её.

Марина познакомилась с хозяевами, с их дочерью, миловидной белокурой девушкой, и как-то сразу сделалась своей в этой небольшой семье.

Все сели за стол.

— С прибытием вас, — предложила Васса Андреевна, поднимая полный стакан бражки.

Закусили холодными куропатками. Хозяин налил по второй. Вера что-то шептала Марине на ухо, и та удивлялась, посматривала на меня и как бы хотела что-то сказать. По второй выпили за новоселье Марины. У меня зашумело в голове.

— Что-то крепка больно? — спросил Вася раскрасневшуюся хозяйку.

— Северная она, табачком подправлена, — не без гордости похвалилась она.

Юркин всё время посматривал на сидевшую с ним рядом Веру и старался с ней заговорить.

— Что ты цыганские зенки-то пялишь на дочь? — накинулась на него хозяйка. — Не про тебя припасена! — строго предупредила она лётчика.

Вера засмущалась и только сказала:

— Ну, мама...

Юркин отвернулся и стал разговаривать с Данилой Васильевичем.

Хозяйка успокоилась. Потом пили чай, подробно знакомились друг с другом.

— Вы не думайте, что мой Данила дурак, — говорила подвыпившая Васса Андреевна. — У него самая трудная должность. На этой должности перед ним пятерых посадили, а он уже шестой год работает — и хоть бы что. И ничего не делает, и не садят, а те день и ночь работали и садились. Вот как уметь надо.

Я попросил рассказать подробнее.

— Да тут никакой хитрости нет, — объяснил Данила Васильевич. — Они до меня заготовят, бывало, рыбы целые вороха. Всех ненцев замучают — в Пуре рыбу ловить. План, стало быть, выполняют. А бочек нет, куда солить, да и рыба-то одни щуки да язи с подъязками, на засолку не идут. Тогда они, бывало, свалят её в цементную яму, засолят солью, и лежит она до самой навигации. А навигация, сами знаете какая. Один пароходишко придёт к нам в июле или в августе, и всё. Рыбу когда возьмут, а когда и нет. Капитаны ругаются, от вонючей рыбы носы воротят, а там ещё, в губе, на лихтера её не берут. В общем, если какую и довезут тухлую до Салехарда, и ту выбрасывают. Да и кому она нужна, такая невидаль, солёная щука и язи мелкие, когда в губе осетров ловят? Ну, и нашего брата, заготовителей, за такую рыбу да за убытки садят. Я когда приехал, — рассказывал Данила Васильевич, — сразу решил не садиться в тюрьму и не стал эту рыбу проклятую заготавливать. Председатель колхоза довольный, людей от оленей отрывать не надо. В Салехарде тоже довольны — ни убытков, ни тухлой рыбы. Ну, а справку в район даю, что план колхозом по сдаче рыбы выполнен. Справочку ту подошьют, отрапортуют ещё выше, а с меня никто ничего не спрашивает, даже хвалят и премию дают. Так вот и живу потихоньку. Заготовлю килограммов сто, кто хочет — пусть на месте покупает, останется — выброшу, не велик убыток, не тонны.

— Скучно без дела-то? — спросил я.

— Пошто без дела? Я ещё на одной работе числюсь, водомерщиком на метеостанции. Воду меряю на Пуре два раза в день. Тоже зарплата, отдай пятьсот, не валяются, — похвалился он. — Да лошадь у меня при рыбопункте, а жена конюхом числится — только ведь я за лошадью хожу. А потом — сами поживёте, увидите — сидеть не усидеть, охота больно богатая. Весной и осенью утки, гуси, зимой куропатки, глухари, дичи невпроворот.

— Однако поздно, — сказал я. — Спасибо за хлеб-соль, пора и отдыхать.

Я встал и стал прощаться.

— Ты своего цыгана-то забирай, — попросила хозяйка.

Вася нехотя встал, сердито посмотрел на хозяйку, подмигнул Вере, как бы говоря: «Ничего, ещё увидимся», — и пошёл вслед за мной.

3

Я зажёг лампу и, одевшись, стал растапливать железную печку. Спавший со мной рядом на полу Миша проснулся, когда я громыхнул дверцей. Он привстал, сощурив заспанные глаза на ярко горевшую лампу, но в комнате было холодно, и, поёживаясь, он опять нырнул в тёплый мешок. На полу заворочались все обитатели ненецкой.

— Ладно, полежите, пока нагреется комната, — тихо сказал я, надевая гимнастёрку.

Изо рта у меня валил пар. Весело потрескивали дрова в печке, в комнате становилось теплее, и все снова уснули.

Мне не спалось. С чего начать трудовой день на новом месте — я не знал. От «северной» бражки с табаком болела голова.

На дворе ещё было совсем темно. Лежавшие около нарт олени, испугавшись меня, вскочили на ноги. Взяв ведра, я пошёл на реку к проруби. Сбившись в темноте с узкой тропинки, я заметил, что снег под ногами хрустит слабее, чем вчера, а на небе не видно звёзд. «Значит, погода портится», — решил я. Пробив ломом образовавшуюся за ночь ледяную корку в проруби, я зачерпнул воды вместе со льдом и пошёл обратно. На фактории зло залаяли собаки и за кем-то погнались. Не успел я подняться на берег, как мимо меня с берега на лёд, делая большие прыжки, пробежал песец. Собаки, добежав до обрыва и увидев меня, остановились. Они повизгивали, не решаясь — бежать ли им дальше или вернуться. Я позвал их обратно в посёлок, и они медленно и нехотя поплелись к своим дворам.

В комнате по-прежнему все спали. Налив воды в кастрюли и поставив их на раскалившуюся докрасна печку, я велел всем вставать. Небольшая комната стала сразу тесной.

Постели сваливали в один угол. Обувались, сидя на полу.

Неторопливо поднялись ненцы, спавшие не раздеваясь в малицах на оленьих шкурах, и сразу вышли на улицу. Вслед за ними вышли мы с Мишей. Лётчик поливал мне на спину и шею холодную воду, я, фыркая, кряхтел, растирая лицо и грудь. Стоявший рядом ненец Пугана удивлённо наблюдал за нами. Он смеялся, когда у меня захватило дух, и вскрикивал, поёживался, когда Миша снова лил мне на спину холодную, со снегом воду.

— Снимай малицу, — предложил Миша ненцу.

— Моя не терпит, — испугался Пугана и попятился к нартам.

— Тогда умывайся, я полью тебе, — настаивал Миша.

— Не терпит, — снова отказался ненец.

— А неумытому ходить терпит? — удивился Миша.

— Это терпит, терпит, — подтвердил ненец.

Позавтракав кашей с консервами, я и Волохович пошли доставать лыжи, а мотористы с Мариной — устанавливать радиостанцию.

Было уже совсем светло, когда мы с Волоховичем на охотничьих лыжах, подбитых оленьими шкурами, легко скатились с высокого берега на реку. Миша ткнул палку в снег недалеко от берега.

— Метр десять, — сказал он о глубине снега, рассматривая зарубки на палке.

«Многовато», — подумал я.

Отошли дальше от берега.

— Девяносто сантиметров, — сообщил пилот о новом измерении.

На середине реки снегу оказалось семьдесят—восемьдесят сантиметров, но под снегом были торосы. Мы ходили по Пуру, выбирая место для большого лётного поля, где меньше снегу и лёд ровнее. Наконец такое место было найдено ниже посёлка.

Взяв с собой Юркина и прихватив топоры, мы пошли на противоположный берег, где виднелся лес. Срубили несколько небольших ёлок, чтобы обставить ими контур.

Оба лётчика не верили в эту затею; столько снега лопатами не расчистишь, пусть даже будет сто человек. Возможно, в другой обстановке они и посмеялись бы над моей фантазией. Но здесь, когда помощи ждать было неоткуда и их самолёты стояли «на приколе» без горючего, они стали вместе со мной рубить ёлки и таскать их за километр с берега на «аэродром», проваливаясь в глубоком снегу.