Убрав по-праздничному палатки и накрыв большой стол, мы отпраздновали Первое мая. Весна всё ещё не приходила. Только в начале июня резко потеплело.
Но какая в Заполярье капризная весна! Накануне ярко светило солнце, было тепло. Вода в реке продолжала прибывать, и нам пришлось вытащить самолёты со льда в посёлок. Появились забереги. Днём летели стаи уток, гусей, прилетели лебеди, над рекой стоял шумный гомон птиц, но к вечеру они неожиданно повернули обратно на юг. А ночью хватил мороз, заливы и забереги покрылись ледком. Не успевшие отлететь на юг пернатые метались вдоль реки, ища открытую воду, и летели в тундру на озера, надеясь найти там пристанище.
Но вот через день солнце вновь стало припекать и снова появилась полая вода на реке и в заливах. Теперь уже днём и ночью летели с юга птицы — лебеди и гуси повыше, утки бреющим полётом над водой. И каких только пород нет в этих полчищах! Летели чирки, черледи, вострохвостки, шилохвосты, пеструшки, крахали, широконоски, гоголи, нырки, сиязи, серухи. С пронзительным криком летели гагары. Словно со всего света слетались сюда несметные стаи уток разнообразных цветов и оттенков. Они вернулись с юга на свою полярную родину, чтобы вывести здесь потомство и осенью вместе с ним улететь на юг.
Данила Васильевич уже вторые сутки сидел в скрадке, у залива, рассадив на воду своих крашеных уток. Оттуда часто доносились выстрелы. Мы с Волоховичем тоже пошли вверх по реке, чтобы поохотиться. Даниле Васильевичу мы решили не мешать и остановились у ближайшего залива, где по берегам была старая трава и куда часто садились стаи. Нам везло. Одни птицы садились на полую воду залива отдохнуть, другие подплывали к траве подкормиться, чтобы потом лететь дальше к самым северным широтам. Мы старались стрелять из своих укрытий так, чтобы убитые утки падали на берег или на мелкое место. Я подстрелил уже с десяток уток, а они, несмотря на поздний час, всё летели и летели. Солнце давно висело над самым горизонтом и, словно нехотя, спускалось за него, продолжая освещать землю бледным светом.
Мы уже собирались уходить, как в поблекшем небе показалась небольшая стая лебедей. Развернувшись над нами, они, перекликаясь между собой, стали снижаться к заливу, где был скрадок Данилы Васильевича. Сделав несколько кругов, они опустились у самого скрадка, и в это время ударили один за другим два выстрела и летевшая в самой середине стаи птица стала падать. Она пыталась ещё бороться, но рана, видимо, была смертельной, и, ещё раз взмахнув крыльями, она камнем упала к шалашу Данилы Васильевича. Вся стая взмыла вверх и полетела прочь. Только один лебедь, отбившись от стаи, кружился над тем местом, где упала, видимо, его подруга. Мы уже дошли до фактории, а над рекой среди тишины бледной весенней полярной ночи всё ещё раздавались его призывы. Мне было не по себе, я был зол на Огурцова: ведь уток и гусей было так много, что стрелять лебедей было хуже озорства.
На берегу нас встретила Марина, видимо давно следившая за нашей охотой, мы пошли к ней. Васса Андреевна ещё не спала, и нам удалось уговорить её приготовить ужин.
Пока теребили уток, пришёл и Данила Васильевич, волоча два мешка, набитых птицей. Но Васса Андреевна встретила его не так, как встречают удачливого охотника.
— Зачем убил? — процедила она сквозь зубы.
— Чего убил? — пробурчал муж.
— Лебедя, говорю, зачем убил, — повернулась она к нему.
— Сам на мушку налетел, вот и пальнул, — оправдывался Данила Васильевич.
— И подумать только! — Васса Андреевна хлопнула себя по бёдрам. — Ведь уток, и то бьёт только сидячих, из скрадка, а тут на тебе, влёт лебедя убил. Накажет тебя бог, ирода, отнимет у тебя последний глаз.
— Ладно, боле не буду, — пробурчал Данила Васильевич.
— Неси, куда хочешь, и чтоб твоей ноги в доме не было. Иди в свой скрадок, — заключила Васса Андреевна и отвернулась от мужа.
— Я ведь думал, лебяжий пух лучше, — заикнулся было он.
— Замолчи! — топнула она ногой.
Данила Васильевич потихонечку, боком продвинулся к столу и стал торопливо есть. Видно, очень уж был голоден, если не обращал внимания на грозные взгляды жены. Допивая чай, он поспешно сказал дочери:
— Верка, положи в котомку шанег, пойду в скрадок, а то утренний перелёт прозеваю.
Он быстро собрался и, не говоря больше ни слова, ушёл.
Чтобы не повторялось таких печальных случаев и в экспедиции, я тут же написал радиограмму всем партиям, категорически запретив охоту на лебедей.
Через два дня я оборудовал свою палатку, чтобы переселить в неё Марину. Но, узнав о нашей свадьбе, пришёл заведующий метеостанции и предложил мне занять маленький ветхий домик, стоявший на окраине фактории, у берега залива. В нём помещалась радиостанция, а сейчас ему удалось договориться с бухгалтером колхоза перевести её в правление. Я был рад этому предложению, и мы с Волоховичем и Ольгой навели в доме порядок.
Началась наша жизнь в этом маленьком, ветхом домике. Вещей у нас почти не было: у Марины два платья и костюм, а у меня одна рабочая одежда. Ни обстановки, ни домашнего уюта.
Марина села на жестокий топчан, покрытый спальным мешком, и засмеялась.
На Пуре был ледоход. Огромные ледовые поля медленно двигались на север, то и дело создавая заторы. Льдины толщиной в метр лезли на берега, становились на дыбы, с грохотом ломались.
А вода всё прибывала. Она переполнила озера и болота вокруг фактории, и мы жили на островке. Уже много дней нас не посещала ни одна оленья упряжка. Только по радио поддерживалась связь с Салехардом и изыскательскими партиями. По радио мы узнали, что в Надым всё же успели до распутицы пройти тракторы, а за ними и колонна автомашин. Теперь тракторы корчевали в Надыме лес, ровняли землю.
Нужно было приниматься за дело и нам. Долго раздумывать не пришлось. Единственным удобным для посадки самолётов было место рядом с факторией, а дальше, к тундре, начиналось болото.
Фактория стояла на высокой прибрежной песчаной гряде, вытянувшейся вдоль реки метров на триста и достаточно широкой. Гряда обрывалась с одной стороны заливом, а с другой — глубоким оврагом. Когда земля немного оттаяла, мы начали жечь и корчевать вагами пни, а потом засыпали все неровности землёй, утрамбовывали её тонкими слоями. На площадке до глубокой ночи раздавался весёлый говор и смех. Расходились по домам и палаткам, лишь когда солнце касалось горизонта, зная, что наступила полночь. Пятнадцать дней метр за метром ровняли мы площадку; здесь, на Севере, где земля сплошь покрыта дикой тундрой или угрюмым лесом, она казалась нам уголком цивилизованного мира. И вот наконец, когда у всех уже сплошь покрылись мозолями ладони, а спины не разгибались, Волохович первого июля взлетел на ПО-2, увозя двух больных рабочих. Вечером он вернулся с почтой для всего обширного района и для нас. С этого дня самолёты стали летать в партии, сбрасывая им прямо к палаткам недостающее продовольствие, снаряжение и почту.
До 20 июля ещё удерживалась прохладная погода, но вот в лесу растаяли последние островки снега — и наступило полярное лето. На деревьях набухали почки, пробивались листья, зеленела трава, появились цветы.
В ночь на 20 июля все жители фактории не сомкнули глаз. К вечеру стал накрапывать тёплый дождик. Раз-другой блеснула молния, и гроза, прогрохотав над тундрой за рекой, перекинулась дальше к северу, прорезая там чёрные тучи огненными стрелами, словно извещая, что и в Заполярье наступила летняя пора. Была удивительная тишина. Ни один лепесток не шелохнётся на деревьях, словно всё живое, удивляясь, замерло в этот первый летний вечер.
Мы сидели с Мариной, наслаждаясь тишиной тёплой белой ночи. Но вот около уха пропел комар, за ним другой, и вскоре нам пришлось от них спасаться в домике. Однако комары и здесь не давали покоя. Ложась, я плотно закрыл дверь и окно, но они пробирались в щели. С каждой минутой комариный зуд нарастал и вскоре превратился в сплошное гудение. О сне нечего было и думать. Я выскочил из-под одеяла и, кое-как одевшись, развёл дымокур. Комната наполнилась дымом, комары опустились к самому полу, но не улетали. Марина, задохнувшись в дыму, сквозь слезы просила убрать костёр подальше. Когда дым рассеялся, комаров стало ещё больше. Крупные и рыжие, они с яростью набрасывались на нас. Не выдержав их натиска, Марина побежала к костру. Мы стояли в клубах дыма и хлестали себя ветками. У всех домов и палаток, как у нас, один за другим поднимались столбы дыма. Но вдруг, несмотря на болезненные укусы, нам почему-то стало смешно, и, спасаясь от злых насекомых, мы побежали к дому Вассы Андреевны. Там тоже горел костёр. Васса Андреевна, закутанная в одеяло, хлестала себя по голым ногам веником, Данила Васильевич у костра мазал дёгтем лошадь; бедное животное мотало головой, било хвостом и лезло в клубы дыма.
