— Ну да черт с ним! — вслух выругался я. — Хватит думать, от дум мороза не будет.

Проводив лётчиков, я побрёл обратно к палатке, но в темноте споткнулся о лежавшего на тропе человека. Заглянув в лицо валявшемуся, я узнал оленевода Айвоседу. Он лежал в малице, засунув руки в рукава. Разбудить его было невозможно: он лишь бессвязно ворчал, стараясь удобнее улечься в мягком снегу.

В десяти метрах от Айвоседы я увидел второго ненца, тоже спавшего в снегу. Хмель у меня как рукой сняло, и я быстро зашагал по тропе, чтобы взять людей и перетащить ненцев в палатку. Не прошёл я и двадцати шагов, как наткнулся на валявшегося в снегу Пяка. Я уже не шёл, а бежал. Но в палатке никого не было. «Наверное, добавляют у бухгалтера», — подумал я и решил ненцев таскать один.

Подойдя к Пяку, я хотел взвалить его на плечи, но тот, явно недовольный, что его тревожат, сопротивлялся. Покачиваясь, ко мне подошёл Пугана.

— Ну-ка помоги, — попросил я.

Пугана засмеялся:

— Куда таскать, зачем таскать, пусть его спит куропашкином чуме, его так спать терпит.

На мои уговоры Пугана только махнул рукой. Он ответил: «Их терпит, терпит», — и зашагал к фактории.

С рассветом мы с Волоховичем были уже на лётном поле, измеряли плотность снега.

С каждым новым измерением Волохович мрачнел.

«Но если не рискнуть, — подумал я, — значит, работа экспедиции будет сорвана, а население останется без продовольствия».

Я понимал, что настаивать перед Волоховичем на приёме ЛИ-2 — значит толкать его на возможные неприятности. Ведь он и так был на «особом учёте», и я знал его печальную историю.

Ещё в 1940 году, на финском фронте, Волохович в одном из воздушных боев под Выборгом, спасая товарищей, врезался на своём истребителе в самую гущу врагов и сбил один самолёт. Но потом на него бросились сразу три истребителя и подожгли его. Когда Волохович убедился, что дотянуть до своей линии невозможно, он выпрыгнул из горящего самолёта. Скрываясь в густом лесу и прислушиваясь к далёкой канонаде на юге, он осторожно пробирался к линии фронта и был уже недалеко от цели, когда его взяли в плен. Лётчик не успел опомниться, как на его плечи прыгнул с дерева здоровенный финн, сбил его с ног, придавил к земле, и тут же подбежали ещё двое.

Через двенадцать дней был заключён мир с Финляндией, и Волохович вернулся на родину. Потом долго проверяли его показания, и хотя они подтвердились, его всё же из авиации уволили. Обвинение было одно: почему он, имея совсем лёгкие ожоги, живым сдался в плен?

Семь лет тосковал Волохович по любимому делу, много писал, ходил с просьбами по начальству, и наконец ему разрешили летать, но только на самолётах малого радиуса действия и вдали от границ. После всего этого мог ли я сейчас рисковать его репутацией?

Но ведь мы вчера получили сообщение из центра, что запасов продовольствия на факториях хватит всего на два месяца, а до навигации оставалось ещё месяцев пять; теперь все рассчитывают, что продовольствие будет заброшено из Салехарда в Уренгой самолётами...

«Ну и натрепался я с аэродромом», — мысленно ругал я себя, не сводя глаз с Волоховича и его прибора.

— Не везёт нам, Миша, морозец-то слабоват, — сказал я вслух, чтобы хоть как-то прервать мрачное молчание.

— Да, если бы покрепче ударил, лучше было бы. Но я всё же решил принимать, — твёрдо заявил пилот.

— Что же, ты рисковать решил?

— А что же ещё делать?

— Может, бросить эту затею? Риск большой?

— Да как сказать... Пока ЛИ-2 будет бежать по полю с большой скоростью, снег выдержит. А когда скорость спадёт, возможно, что самолёт провалится, накренится вперёд. Винты может погнуть.

Мы молча пошли на радиостанцию. Каждый думал о своём.

Я был рад: прилетит самолёт — и все сомнения вроде останутся позади. Но тут же я поймал себя на слове «вроде»...

— Летит, летит! — кричала Марина, сбегая с крутого берега на лёд.

Она махала клочком бумажки и так торопилась, что, оступившись с узкой тропы, полетела в снег. Вытащив Марину из снега, мы увидели радиограмму: «Борта самолёта, Уренгой Волоховичу. Летим с посадкой, подготовьте знаки, прибудем около четырнадцати, сильный встречный. Борисов».

Волохович посмотрел на часы.

— Минут через пятьдесят будут здесь.

Мы пошли выкладывать знак «Т» и поправлять ёлки, хотя поле было хорошо видно среди снежных валов.

С площадки никто не уходил, смотрели на запад, каждый надеялся увидеть самолёт первым.

— Вот он, — показал Рогожин.

Действительно, в чистом небе появилась чёрточка. Вскоре донёсся и гул моторов.

Снизившись, самолёт прошёл над площадкой, развернулся, выпустил шасси. Все волновались. Вот самолёт, еле коснувшись снега колёсами, немного подпрыгнул и покатился на трёх точках. «Кажется, всё в порядке», — подумал я. Но он резко остановился и накренился вперёд, приподняв хвост.

Мы побежали к самолёту. Открылась железная дверца, и, опустив лестницу, стали выходить лётчики.

Третьим стремительно сошёл командир корабля Ганджумов. Он подбежал к нам и, сорвав с себя шапку, с силой ударил её об землю.

— Вы что? Угробить машину хотели? Разве это площадка? — кричал он.

Борисов прервал его крик.

— Хватит шуметь, Джамбул, — сказал он спокойно.

— Не хватит! Я летать сюда больше не буду, — не унимался пилот.

— Подожди кричать, говорю, дай сфотографирую.

Он открыл ФЭД и направил объектив на Джамбула.

— Стой, шапку надену, — засуетился Ганджумов.

— Не надо, так интереснее, — щёлкнул затвором Борисов и сказал: — Это будет пятая фотография на тему «Джамбул во гневе» или «Джамбул опять без шапки».

Ганджумов уже смеялся, вытряхивая из шапки снег, который успели насыпать в неё лётчики.

— Ну вот. Чего шумел? Себе же хуже сделал, — шутил Борисов. — Знал, куда летел? Знал. Самолёт цел? Цел. Горючее, лопаты, фанеру, продукты привезли? Привезли. Так чего же ты...

— Ладно, хватит, — перебил его Джамбул, — пожрать надо.

— Стоит ли ещё тебя кормить, трали-вали, такого шумливого!

— Что же, я с голодным брюхом буду здесь загорать? Ведь теперь не взлететь.

Действительно, самолёт провалился в снег и о взлёте нечего было думать.

Волохович был рад — ему привезли четыре бочки авиабензина и масло. Они с Васей катили бочки к границе площадки. Борисов подтвердил, что в Салехарде на нашу площадку возлагают большие надежды, завезут сюда продовольствие для факторий и передовой отряд строителей, человек триста.

— Так что нам, лётчикам, работёнки хватит, если будет площадка, — сказал он.

Я посмотрел на него вопросительно, не понимая.

— Снег до льда придётся убрать, — сказал он, — иначе полётов не будет.

Мне стала понятна горячность Ганджумова. Теперь, когда снег плотный и толщиной всего тридцать сантиметров вместо метра, а у нас есть инструменты, есть горючее для ПО-2 да прибавилось ещё шесть человек экипажа ЛИ-2, мы с этой работой управимся.

Мне удалось выторговать у Борисова уменьшение площадки. До льда решили расчищать полосу — в длину восемьсот метров и в ширину пятьдесят. Садиться на такую дорожку, конечно, будет трудно, но остальная часть площадки создаст дополнительную безопасность.

В палатку пришли, когда Васса Андреевна уже запускала пельмени в кипящую воду. Она теперь работала у нас поварихой и сегодня, по случаю прилёта, принарядилась. Встречая гостей, она поминутно оправляла свои пышные волосы, выбивавшиеся из-под шёлковой косынки, не сводила глаз с Борисова, с его пяти рядов орденских колодок и золотой звезды. На Волоховича она уже не обращала внимания.

— Вам как? С бульончиком или с маслом? — спрашивала она Борисова, заглядывая ему в глаза.

Борисов любезно пошутил:

— Из ваших рук всё вкусно.

Васса Андреевна расцвела.

После обеда пошли расчищать площадку. К привезённым большим листам фанеры привязали верёвки — теперь есть на чём транспортировать снег! Расчистку начали от ЛИ-2, разрезая снег на равные пласты до квадратного метра. Эти плотные пласты клали на фанеру и везли за пределы площадки. Работа подвигалась быстро, к вечеру прошли полосу шестьдесят метров длиной и шириной двадцать.