Смотрит Никита на мужчину, понимает, что надо не­медленно действовать, и боится, чтобы не исчезли куда-нибудь эти чемоданы. Начал волноваться. Сильно забилось сердце. Он вспомнил так часто тревожившие его мечты о будущности. Тревога за то, что люди в комнате упакуют чемоданы и исчезнут, все больше нарастала, не давала по­коя. Тогда он посмотрел на часы, слез с дерева и пошел со двора. В переулке осмотрел следы у ворот и бросился на улицу. У харчевни вскочил в сани дремавшего извоз­чика, толкнул его в воротник.

— Минская, восемь. Гони быстрее. Ну-у!..

Извозчик оглянулся на Никиту и, рванув вожжи, на­чал стегать коня кнутом по худым бокам. Никита стоял за плечами извозчика и, дергая за ворот, приказывал по­гонять. Еще через шесть минут Никита сидел в кабинете начальника 3-го жандармского отделения и требовал пя­терых человек. Начальник, ни о чем не расспрашивая, ку­да-то позвонил. В кабинет вошел высокий жандармский офицер, а еще через минуту Никита, офицер и четверо жандармов шли в переулок.

У знакомых ворот Никита еще раз внимательно осмот­рел следы на снегу. Свежих следов не было. Значит, они еще здесь. Никита остановил офицера и показал:

— Вон те два окна.

Офицер внимательно расспрашивал Никиту, есть ли в доме еще двери и с какой стороны, потом послал одного жандарма к двери с обратной стороны дома и позвонил. Через несколько минут дверь открыла старая женщина. Увидев жандармов, она поспешно прикрыла дверь и, не заперев их, исчезла в комнате. Офицер и двое жандармов пошли за ней. Никита с жандармом остались на крыльце. Когда они остались вдвоем, перед Никитой всплыл очень живой образ, надуманный им за время, пока он следил за незнакомкой. В памяти встала сладкая мечта о награде, о повышении в чине и за этим ласковое лицо начальника. Но он все же не мог понять, доволен он или еще чего-то не хватает. Он боялся, что вскрыл несерьезное дело, и тогда мечты не сбудутся, над ним могут посмеяться. Охва­ченный этой, незаметно появившейся, тревогой, Никита отошел в глубь коридора и стал прохаживаться: три шага вперед, три — назад. Жандарм стоял как раз на пороге, смотрел застывшим взглядом на свои сапоги, а концом шашки счищал с носков снег.

Минут через двадцать пять дверь комнаты, куда зашел офицер с жандармами, открылась, и свет лампы целым снопом лучей упал на лицо Никиты. Он отвернулся, ин­стинктивно отошел в глубь коридора. Из комнаты вышли с тяжелыми чемоданами в руках жандармы и офицер, а за ними мужчина в шляпе и молодая девушка. Из комнаты в открытую дверь вслед им смотрели старая женщи­на и высокий лысый мужчина, отец арестованной. Когда жандармы с арестованными вышли за ворота, они еще не­сколько минут стояли на крыльце, потом вернулись в дом, а еще через несколько минут немного сзади вслед за жан­дармами шел отец арестованной.

Метель прекратилась. Изредка налетал откуда-то ве­тер и, стрясая снег с частоколов и деревьев, бросал его в лицо Никите.

Никита шел позади арестованных, ступая в протоптанные жандармом следы. Теперь ему все случившееся показалось очень простым. Арестованных он не жалел и совсем о них не думал. Думал о предстоящей награде, как о законно заслуженной.

Назавтра в кабинете начальник угостил Никиту папи­росой и разрешил поехать на две недели на побывку. А двенадцатого декабря он получил вознаграждение и пять новеньких ассигнаций занес в банк.

* * *

Хата у отца Никиты пять на семь аршин. Одно окно в хате в четыре стекла — на двор да еще под полатями в одно стекло окошко — на огород. Четверть хаты занимает печь, столько же полати. В углу стол и широкие дощатые лавки от стены до стены. В хате низко навис потолок на толстых балках. Под лавкой корыто с тестом, чугуны, кад­ка. Под потолком на полке миски, две буханки хлеба. В хате спертый кислый воздух.

Когда Никита вошел в хату и разделся, он долго искал на стенах место, где бы повесить свое пальто. И сразу по­чувствовал, что отвык уже от этой маленькой хаты, что не захочет вернуться сюда уже никогда.

Родители встретили Никиту тепло. Отец три раза с ним поцеловался накрест, а когда Никита намеревался сесть на лавку, мать подошла и фартуком вытерла ее. Ко­гда, поужинав, сидели у стола, отец долго говорил о не­хватках в хозяйстве.

— Пускай она сгорит лучше такая жизнь. Это ведь скоро уже хлеба не будет и, кажется, много сеял... И где оно, правду говоря, вырастет у нас. Людей теперь много развелось, и всем есть надо. Так оно жить, наверное, легче с писарства? А может, и тоже?..

Беседой своей отец хотел кое-что выведать от самого Никиты.

— Ты насовсем в это писарство пошел или как? Если будешь дома жить, так хоть сени какие-нибудь пристроим из досок или другое что... Тесно...

Жена Никиты сидела на конце лавки, а мать стояла у печки. Она внимательно следила за беседой, за словами старика, и, как только он сказал о тесноте, вставила:

— Конечно, тесно... Как соберемся к столу все, повер­нуться негде, спинами друг о дружку тремся.

Эта беседа вызвала у Никиты ощущение громадной разницы между его жизнью за последние месяцы и жизнью родителей. Эта разница во всем: в одежде, в пи­тании. Черное чистое пальто Никиты, висевшее на крюч­ке возле полатей, резко выделялось на фоне серых бревен стены и серой одежды, брошенной на полати, казалось нарочито отталкивалось от них, чтобы не испачкаться. И Никита сам время от времени поглядывал на пальто, и у него появлялось чувство отвращения, он боялся, что со стены, с армяков и кожухов налезут в пальто тараканы и вши.

Отец Никиты хорошо понимал разницу между своей жизнью и жизнью сына и в беседе сам намекал на это.

— Наш волостной писарь,— говорил отец,— вон как живет, как господин: дочерей одел, сына в городе в гим­назии учит, а в губернской канцелярии если его посадить, так и совсем бы не признал. Я недавно адвоката в городе знакомого встретил, как сказал, что ты в губернии в кан­целярии служишь, так он вот как завидовал и хвалил те­бя. Очень, говорит, хорошее твой сын место занял.

Никита понимал отца и отвечал ему, многого не до­говаривая.

— Оно ничего, если удержусь. Буду жить.

А отец советовал:

— Хорошо служи, так почему не удержишься. Лишь бы начальства слушался, удержишься.

Только жена иначе думала о Никитиной службе. Она боялась, что Никита бросит ее, простую бабу, поедет один, и потому вслед за отцом торопливо проговорила:

— Дай боже, чтоб ты не удержался, может, и я по-че­ловечески пожила бы тогда.

— Вот глупая,— ответила на это мать,— если удер­жится, так и тебя возьмет в город и детям хорошо будет, не будут в навозе копаться.

— И ждать не буду,— вставил Никита.— Я ведь и при­ехал за тем, чтобы взять тебя, квартиру уже нашел хоро­шую. Поедем, а летом будем в гости к отцу приезжать.

Жена глянула на Никиту ласково, хотела радостно улыбнуться ему, но от этой радости подкатился к горлу клубок, вспомнила все, что перетерпела, и захотелось за­плакать. Она поднялась с лавки и вышла из хаты.

* * *

В 1915 году старший брат получил от Никиты письмо, в котором после поклонов всей семье брата было написано следующее:

«...И меня мобилизовали. Я скоро поеду на фронт, и Меланья останется одна с детьми. Из В... уже все бегут, боятся немцев, так я прошу тебя, дорогой брат, не откажи, когда приедет к тебе Меланья, дай ей в своей хате уголок, а я уже, как вернусь с войны, если жив буду, отблагода­рю тебя...»

Когда Никита писал это письмо брату, двадцать чет­вертый сибирский полк стоял в двадцати верстах от фрон­та, в оставленной крестьянами деревне. Полк в это время был в резерве.

Днем офицеры выводили солдат на площадь за дерев­ню и учили их маршировать, учили владеть винтовкой. А вечерами солдаты собирали под поветями брошенные дрова, а если их не было, ломали заборы, пилили на дрова жерди, корыта и топили печи, а в посуде, оставленной хо­зяевами, варили накопанный картофель.

Эта жизнь в деревне очень напоминала солдатам остав­ленные ими далекие родные хаты, откуда к ним каждый день шли слезливые письма жен и матерей. Вечерами, у огонька, солдаты перечитывали друг другу полученные из дому письма и тогда обо всем начинали думать по-прежне­му, не как солдаты, а как крестьяне, рассказывали друг другу о своих далеких деревнях, о новостях из тыла, а новости возбуждали и вселяли в каждого желание поехать домой, увидеть родных.