Горелый привычно стискивает зубы, перебарывая злобу.

Не сейчас. Не сейчас.

– Я хочу, чтоб между нами не было недопонимания, – завершает прокурор, – и обид. Я буду защищать свою семью всеми доступными способами. А твой сын теперь – это тоже моя семья.

“Мой сын – это МОЯ семья!”, – хочется рявкнуть Горелому, но он привычно молчит. И смотрит.

Прекрасно зная, что взгляд его прошибает и самых крепких мужиков, заставляя нервничать. Но или прокурор вообще безбашенный придурок, или нереально крепкий мужик, но в лице у него никаких изменений не происходит. И в фигуре тоже. Он не напрягается, не настораживается. Отвечает спокойным, уверенным взглядом.

И Горелый отступает, неожиданно для себя. Не то, чтоб сдался, но… Но он всегда уважал силу духа. У отца такая была.

Если что решил, хер сдвинешь.

Он ведь при смерти был, но сына видеть не захотел…

– Я рад, что мы достигли взаимопонимания, – спокойно комментирует ситуацию прокурор, – а теперь давай вернемся к гостям. Кстати, ты в городе остаешься? Или в столицу?

– Я пока отдохнуть хочу… – неопределенно отвечает Горелый, – в деревню поеду… Рыбалка, там, охота…

Прокурор смотрит на него испытующе, пытаясь понять, что тот задумал.

Но Горелый не палится, смотрит равнодушно.

И прокурор, момедлив, кивает.

В самом деле, логично же… После отсидки отдохнуть на природе…

В зале Горелый ловит внимательный взгляд сына, неопределенно дергает углом губ. Тоже мне, переживатель какой…

Совсем не доверяет, что ли? Или думает, что он, Горелый, вообще без башки и устроит тут разборки, сломав сыну отношения в будущей семье?

Горелый выходит на крыльцо, с удовольствием затягивается сигаретой, вдыхает летний вечер.

Завтра он уже будет на пути в деревню.

Потому что не соврал прокурору, всю правду сказал. Практически всю.

Он поедет отдыхать.

И еще кое за чем.

Например, глянуть на одну гладкую сучку, стоившую ему шести лет жизни. Она думала, что, свалив из столицы в глухомань, спряталась.

А вот нихера…

Плохо спряталась. Горелый идет искать.

И найдет.

– Карин, забирай свою оторву от моего Витальки! – голос соседки, визгливый, с уже формирующимися нотами грядущего скандала, заставляет оторваться от конспекта и выглянуть в окошко, – а то я ее прямо тут хворостиной перетяну!

– Не имеете права! – голос дочери, звонкий и нахальный, подстегивает укориться, хотя и без того бегу, роняя тапки, уже через сени к входной двери, как обычно, с наступлением теплых деньков, всегда распахнутой и занавешенной только тюлью от насекомых, – вы мне не мама! Только троньте, позвоню в службу защиты детей!

Ох, блин!

Ну что сказать…

Моя пятилетняя дочь развита не по годам… И большая часть вины в этом – моя.

– Ах ты, засранка! – голос соседки взвивается в небо, словно сирена, пугая приблудших кур внизу и голубей сверху, – да я тебя!..

– Галя, что случилось? – кричу я с порога, еще толком не видя ни соседки, ни дочери, только слыша их из-за калитки.

– Да ты глянь, что твоя дрянь моему Витальку сделала! Глянь! И грозится еще! Да это я в службу эту… как ее… позвоню! Чтоб тебя, паразитку, забрали в детский дом!

– Не заберут! – так же звонко отвечает дочь, совершенно не напуганная ни голосом соседки, которого даже ее муж, здоровенный, к слову, мужик, опасается, ни словами, гадкими, на самом деле, – у меня мама есть!

– Да ты!.. Ай! Каринаа-а-а! Ай! Пнула меня! Ай! Убила! Обезножела!

Вот как, как скажите мне, это все может произойти за одну минуту, пока я бегу от двери дома до калитки?

Но может. С моей девочкой – все, что угодно, может…

Выбегаю, готовясь наблюдать катаклизм, потому что соседка орет так, будто ее реально убивают, и торможу в удивлении.

Моя девочка забралась с ногами на лавочку у дома и, сурово насупившись, держит в руках здоровенную палку, размером с нее саму, не меньше.

Напротив орет на всю улицу соседка Галина, причем, непонятно, чего орет, визуально никакого ущерба ей не нанесено.

А с другой стороны стоит и увлеченно ковыряется в носу сын Гали, Виталик, шестилетний оболтус, грязный до невозможности. И спокойный, как танк, словно материнский крик вообще к нему никакого отношения не имеет.

Я охватываю картину одним взглядом, выдыхаю, понимая, что ничего жуткого не произошло, и принимаюсь командовать:

– Яся, брось палку и иди во двор. Галя, прекрати орать, ты сына напугаешь, он палец сломает!

Галя тут же замолкает с открытым ртом, разворачивается сначала ко мне, затем к Виталику.

Тот, замерев с пальцем в носу, мгновенно ощущает смену диспозиции и принимается тоненько подвывать на одной ноте. Ковырять, что характерно, не прекращает, наоборот, даже усиливает вращательные движения.

Галя, изучив его внимательно, разворачивается опять ко мне:

– Видишь? Видишь, до чего парня моего довела твоя дрянь!

– Выбирай выражения, Галя, – повышаю я чуть-чуть голос, зная, что спокойный тон тут не прокатит, это деревня, здесь голосом брать привыкли, кто кого переорет, тот и прав. – Ничего такого не вижу.

Хочется добавить, что ее Виталик с рождения такой и влияние моей Яськи явно ему не вредит, а, может, и облагораживает даже, но это, все-таки, ребенок, а потому сдерживаюсь.

– Да как не видишь? – Галя кидается к своему сыну, и тот, дернувшись, то ли палец сильнее в нос втыкает, да так, что добирается, наконец, до мозга, хотя в наличии последнего большие сомнения у меня всегда были, то ли просто пугается зверского выражения матери, потому что принимается орать так громко, что где-то далеко вспархивают недопуганные Галей голуби. – Смотри! Весь исцарапанный! Чуть глаза не лишила ребенка!

– И это вовсе не я, – подает голос из-за моей спины Яся, и, клянусь, слышатся в нем ехидные ноты, – это он дурак. Говорила, не в шиповник надо, а в смородину…

– Так надо было пальцем показувать! – неожиданно прекращает орать Виталик, – я не разобрался!

– Потому что дурак! – голос Яси наполняется торжествующим ехидством, – и в лепеху коровью наспупил еще!

– Я случа-а-айно-о-о-о… – опять заводит Виталик, а я решаю прекратить цирк, пока все соседи не приняли активное участие в представлении. Есть опыт да, и не особенно приятный…

– Галя, разбирайся сама со своим парнем, – подключаю я командный голос, – причем здесь моя Яся?

– А притом, что приваживает Виталю моего, таскает за собой! А потом он весь побитый приходит, да собаками покусанный!

– Галя, опомнись, – пытаюсь я вразумить соседку, – Яське едва пять лет исполнилось! Кого она может за собой таскать? Ну, запрети своему…

– Да как я его удержу?

– Сама себе злобный Буратино, значит, – бормочу я, пожав полечами.

– Че? – непонимающе открывает рот соседка, временно впав в ступор, но быстро приходит в себя, – ты запрети своей гулять с моим Виталей! А то точно в полицию сдам ее!

– Это вас надо в полицию! За то, что меня ударить пытались! – лезет под руку Яся, а я хмуро смотрю на соседку тяжелым взглядом, под которым она неожиданно тушуется:

– Да кому ты нужна, шмакодявка… Ничего такого…

– Галя… – начинаю я, добавляя жесткий прокурорский тон к командному голосу, – если узнаю…

– Да Карин, ну чего ты, чего ты… – тут же сдувается она, пятясь назад и по пути давая пинка своему замурзанному ребенку, – я ее только за руку привела…

– И хотела пнуть! – ябедничает Яська.

Я делаю шаг в сторону Гали, обшариваю взглядом землю в поисках той самой палки, что бросила дочь.

Если и правда хотела, я ее прямо тут в дорожную пыль вгоню.

Но Галя, видно, поняв по моим глазам, что сейчас будет больно, резво отпрыгивает от моего двора чуть ли не на два метра в сторону, подхватывает своего Витальку за шкирку и молча тащит по улице, начав верещать уже на серьезном удалении:

– Да пошла ты! Психованная! Такая же, как дочь! Две больные психички! Лечить вас надо! Как тебе детей доверяют!