— Там у них тоже есть военная промышленность, — стоял на своём Семёныч. — И они тоже, между прочим, лучшие радиодетали и разработки отдают на бытовую технику.

Хотел я сказать Семёнычу, когда позвал прогуляться, что в теле Женьки живёт взрослый разум из будущего, но вдруг перехотел. Почему, собственно, я должен упрощать жизнь советским спецслужбам? Ну, спустил он комитетчиков с лестницы и они от него отстали? Ага! Так я и поверил. Семёныч не гэбэшник, а гэрэушник. Потому, у него с ними и не могло получиться контакта, ибо «низя». А я знал, что по негласному соглашению, эти службы чужих «бывших» не прессуют, так как эти «бывшие» вполне вероятно могут быть и «действующими», только под гражданским прикрытием. А поэтому, можно предположить, что к Семёнычу приходили и от ГРУ.

— А вот мы сейчас и проверим «папу» на «вшивость», — подумал я и спросил, не глядя в его сторону: — А, вот скажи мне, Семёныч, не приходил ли к тебе по мою душу кто-нибудь ещё, кроме комитетчиков?

Через некоторое время Семёныч откашлялся и сказал: «Нет, не приходил».

— О, как! — подумал я, сам себе улыбнулся и продолжил проверять «папашу». — А если придут, что скажешь?

— Что есть, то и скажу. А то они это сами не видят? Думаешь, они не проверили твои «примочки»? Да, только качество пайки, может сказать о многом. Это, как работа на ключе… Сразу видно, новичок работает, или профи. Так и твои схемы… Это же картинки. Их на стену можно вешать в рамочках. Ведь, одно дело принципиальная схема на листочке, а другое дело — архитектура, компоновка на текстолите. Это две большие-большие разницы. Но ты и их умудряешься не запороть. Ведь Василий говорил, что ты не запорол ни первую свою пластину, ни последующие. И что об этом думать?

Я усмехнулся и широко улыбнулся. Мне были понятны тревоги этого человека. Понимал и я, что моё будущее совершенно не безоблачно. Он чувствовал и это, однако успокоить его я не мог. Кто бы меня успокоил? Можно было бы прекратить производство «радио-товаров», но зачем? Я уже «засветил» свои супер-способности, и привлёк внимание власть имущих. Теперь надо было лавировать и не злоупотреблять своей памятью.

То, что Семёныч стал ко мне ещё ближе, давало мне шанс не сгинуть в этом мире. Я бы всё равно не смог удержаться в рамках «детскости» и проявлял бы свою неординарность всё чаще и чаще. Необычных людей никто не любит, а я сильно необычный ребёнок. В моей школе дети уже начали меня бояться. Не сторониться, а по-настоящему бояться.

— Ладно, Евгений Семёныч, я тебе предъявил твоё имущество, делай с ним, что хочешь. У меня сегодня вечерние тренировки по самбо. Пошли домой?

— Ты, я смотрю, уже старый диван для спанья приспособил? Пыль убрал… Даже с потолка…

— Там хорошо! Тишина… И на нём такие сны сняться… Как у Стругацких в «Понедельнике…».

— Что за «Понедельник»?

— Повесть у Стругацких. Фантастика… Не читал?

— Не люблю я фантастику, — поморщился Семёныч.

— А я обожаю. Только читать нечего…

МЫ повернули от набережной к дому.

— Я поеду на Тихую, — сказал Семёныч. — Приберусь. Эх! Не было печали, так предки накачали! Точно, в комитет надо идти сдаваться.

— Погоди. Давай представим, что я тебе ничего не сказал. Утаил, допустим, тайну про архив. Сможешь не расколоться, если допрашивать будут?

— Не знаю, — честно признался Семёныч. — Если кто из наших спецов допрашивать будет, то вряд ли получится, если они захотят дознаться. Соврать-то смогу, не покраснев, а вот утаить, навряд ли… Да и в комитете те же методы допроса с пристрастием.

— Кому ты нужен с пристрастием тебя допрашивать. Пусть меня допрашивают. Мне двенадцать лет. Какие с меня взятки? Я посмотрел… Если паркет обработать строгательной машинкой, отциклевать, заполировать, люк вообще не заметишь.

— Можно дверь в подвал замуровать. Она же утоплена в стену почитай на полтора кирпича. Да и замурована она, вроде была…

— Замурована-замурована… Там и кирпич в уголочке лежит. Видимо, дед твой, или отец нашли записи предка, вскрыли дверь, а закрыть не успели.

— Наверное — отец. Что-то смутно помнятся мне разговоры о передаче золота государству… Помню, что дед был сильно против. Громко они ругались с отцом. Дед, кстати, пережил отца лишь на год. Они с бабкой вместе сгорели. Да-а-а…

— Интересно, если бы сдали золото государству, помогло бы это отцу твоему, Семёныч? Как думаешь?

Семёныч дёрнул щекой.

— Навряд ли… Подумали, что ещё где-то сокрыто.

— У предка твоего золотые прииски по всему краю были. Он и твой прадед вели переписку с Владимиром Клавдиевичем Арсеньевым. Похоже, что прадед твой был весьма близок с ним и звал его в эмиграцию.

— Слушай, Женёк, не пользуйся такими словами.

— Какими словами? — удивился я.

— «Весьма», «ибо»… Ну, нельзя же так… У меня даже печёнка морщится от возмущения. Тебя, точно, словно из-за кордона забросили, а готовили к заброске русско-говорящие эмигранты.

Я рассмеялся.

— Хорошо, не буду. Двенадцать стульев люблю. Там это: «ибо, ибо…», помнишь?

— Помню. Но не надо…

— Не буду. Сам-то прадед в эмиграцию рванул, а сын его, дед твой, остался почему-то.

— Почему-почему? Надеялся, на что-то, наверное, — поморщился Семёныч.

— Арсеньева после смерти обвинили в том, что он японский шпион и жену его репрессировали и расстреляли.

— С Арсеньевым не всё так просто было, — Семёнычу явно не нравился разговор, но сам прервать его он не мог. — Я слышал, что он помогал разведке американского экспедиционного корпуса, в частности — главе американской военной разведки во Владивостоке, офицеру Берроузу. Свою помощь американским интервентам Арсеньев впоследствии тщательно скрывал, но шила в мешке не утаишь. Всё потом всплыло. И смерть Арсеньева, надо сказать, была очень своевременной. Его бы всё равно арестовали. Своевременной, как говорили наши, для американской разведки. Он умер, вроде как, от остановки сердца, связанной с воспалением лёгких, но врач, когда его вызвали накануне, прописал лекарства и не видел смертельной опасности в его болезни.

Семёныч, похлопал меня по плечу и пошёл дальше на трамвай, а я поднялся в квартиру и завалился на свой любимый кожаный диван. Не хотелось ни о чём думать, и я просто лежал, уставившись в очищенный от паутины и пыли потолок с лепниной. Организм тошнило от размышлений, ко мне вдруг пришёл «дзэн» и я уснул.

С Халиулиным мы в течение всего этого времени консенсуса так и не нашли. Он был сильнее меня, но я технический арсенал у меня был больше. Он отрабатывал один и тот же приём — бросок через плечо с колен. Когда я хотел, он ловил меня на него, но чаще у меня срабатывал рефлекс от прохода в ноги, а именно — отход назад и атака соперника локтями или кулаками в спину. В спину руками я попадал редко, но заваливал противника на спину часто, и это категорически не нравилось чемпиону края.

Он мотал меня из стороны в сторону, накручивая на плечо, но тогда я просто делал зашаг чуть дальше и он промахивался. В конце концов, это ему надоело, и он отказался со мной тренироваться. Это случилось примерно месяц назад. Тренер сначала удивился, увидев, что я сижу на ковре и, как всегда в паузах отдыха, делаю растяжку ног, спины. Потом подозвал чемпиона и о чём-то с ним поговорил. Позвал меня.

— Он говорит, что ты не даёшь ему отрабатывать приёмы. Ты же его спарринг-партнёр и не должен мешать проводить приём.

— Даже когда мы боремся и мне сказано сопротивляйся в полную?

— Не понял… В чём дело, Нурик?

— Он не даёт мне бороться. Сам ничего не делает, и мне не даёт. Он, как червяк извивается и уходит от моих бросков, — сказал через зубы чемпион и отвернулся от нас.

— Так вы, всё-таки боретесь? — зловеще произнёс тренер.

— Ну, боремся. Ему всё равно бы за это «пассивность» показали.

— Сейчас — да. Пока у него силёнок не хватает, а через год он тебя по ковру раскатает, как блин. Не стыдно будет? Он занимается полгода всего, а ты семь, и ты его «сконтрить» не можешь? Лови. Раз ты говоришь, что он проскакивает, лови его ногу рукой и бросай через руку. Вот смотри…