Надо всё осмыслить, проанализировать, ответила Клава. Уверенности у неё нет. По крайней мере, она поняла, почему у людей есть потребность на кладбище разговаривать с умершими.

Гостиничный номер на третьем этаже включал двуспальную кровать, стол, два свободных квадратных метра и санузел с душевой. Окно выходило во двор — на небольшую парковку и крыши прилегающих одноэтажных домов. Будь крыши черепичными, вид получился бы шикарным. Но они были, в основном, жестяные, покрытые облезающей коричневой краской разных оттенков, иногда с пятнами ржавчины, выдававшей непочтенную старость кровли, а кое-где и просто шиферные.

— Не самое-самое, — презентовал я. — Если что не так, примите вагон извинений.

— Всё нормально, Гений, — одобрила Подруга. — То, что нужно.

И всё же я сумел её страшно разочаровать. По дороге ко мне домой она утвердительно спросила: ведь я покажу ей телеграммы, которые отец дарил мне на дни рождения? Отрицательный ответ — при полном наборе уважительных причин и рациональных объяснений — её не устроил. После смерти деда, сказал я, мы забрали почти всю его библиотеку, пришлось сильно ужаться, и много разных бумаг разложить по коробкам. Часть коробок помещены на антресоли, другая часть хранится на лоджии. В какой из них лежат те самые телеграммы сейчас не возьмётся сказать никто. Остаток пути Клавино лицо обещало вот-вот заплакать, и, кажется, только страх размазать макияж удерживал его от слёз.

— Как же так! — продолжала твердить сообщница, даже когда я заруливал в родной двор. — Ну, как же так! Вы же знали!.. Вы прекрасно обо всём знали!.. Не могли поискать?..

Вскоре я увидел, что значит отменное воспитание: от автомобиля к подъезду со мной шла уже совсем другая девушка — полная достоинства и самообладания, готовая к гостевому визиту и прекрасно знающая, как вести себя на людях. Она всё ещё сердилась на меня, но уже настраивалась на предстоящую встречу.

Дома нас ждали накрытый в большой комнате стол и два принарядившихся человека. Отец выглядел максимально официально — в костюме, белой рубашке и галстуке. Вася предстал в образе верного правде жизни поэта — в джинсах и свитере (но это были новые джинсы и новый свитер). Клава с первых же секунд уловила точную интонацию общения — с минимальными расшаркиваниями начала знакомства, так, будто находится в доме не впервые. Она была светской и доброжелательной, держалась скромно и уверенно, оглядывалась по сторонам со спокойным любопытством и, прекрасно понимая, что является центром внимания, охотно уступала нить разговора, больше предпочитая слушать, чем говорить.

Говорить ей всё же пришлось. Шумский, узнав, что Клава учится в знаменитом Литературном институте, пришёл в возбуждение. Так мы с отцом узнали, что Вася когда-то очень хотел туда поступить, но посчитал, что его шансы невелики. Моя память подсказывала иное: на момент окончания школы Шум-1 никакой Москвой не грезил, уезжать из родного города и не помышлял, и причиной тому была наша рыжая одноклассница. Теперь, когда мои друзья готовились к первому в нашем классе разводу, у Васи, судя по всему, родилась новая мечта. Он расспрашивал Клавдию, принимают ли в московский вуз на бесплатное обучение граждан СНГ, когда нужно присылать работы на творческий конкурс и прочие детали.

Отец тоже заинтересовался Клавиным институтом, но со своей колокольни: кто из лингвистов в нём преподаёт? Названные фамилии ему ничего сказали, в чём он не без сожаления признался. О том, что моя девушка происходит из семьи лингвистов, мы решили не говорить. Ещё когда шли от машины, Клава привела довод: я долго скрывал свою таинственную личность, теперь и ей хотелось бы сохранить немного инкогнито.

— Ну, и как вы познакомились? — за столом Вася свойским тоном потребовал подробностей: дескать, выкладывайте.

— Случайно, — быстро проговорил я. — Ничего интересного.

Сообщница не поддержала обозначенную линию и нарисовала интригующую картину: однажды она увидела, как я смело вступил в дискуссию с признанным учёным авторитетом, и с тех пор стала моей поклонницей.

— Это с кем же? — недоверчиво взглянув на меня, уточнил Шумский.

— С мемориальной доской, — сухо сообщил я. — Я был… слегка пьян.

Вася понимающе протянул: «А-а», но моё «слегка» вызвало у Подруги короткий смешок. Она бросила в меня озорной взгляд и попросила:

— Гений, передайте, пожалуйста, салат.

Шум снова захлопал глазами: с какой стати она называет меня гением?

— Есть причина.

— Какая? — всё ещё находясь в ступоре, спросил он.

В ответ она склонила голову набок и улыбнулась с добрым укором — ей бы не хотелось раскрывать эту деликатную тайну.

— А-а, ну ладно, — Вася смотрел на меня так, будто узнал, что я инопланетянин. И тут до него дошло кое-что ещё: — А почему ты Ярика называешь на «вы»? Или как?.. Мне тоже с тобой… с вами?..

— Всё нормально, — я успокаивающе похлопал друга по плечу. — Это наше личное. Ты можешь быть с нами на «ты».

Прилюдно называть человека гением, деловито добавила Клава, пробуя салат, и тут же ему «тыкать» — стилистически несовместимо. Выглядит, как демонстрация: смотрите, я на «ты» с гением! Поэтому или-или.

— Мать будет локти кусать! — по лицу отца расползалась блаженная улыбка.

Судя по всему, Клавдия пришлась ему очень по душе, и он уже предвкушает сцену, как будет делиться впечатлениями о ней с той, кому из-за всяких там парижей не повезло увидеть новую девушку сына собственными глазами.

Когда настал черёд чаепития, Шумский застенчиво предложил: может, почитаем стихи? Подразумевалось, что читать будет он, а мы только слушать, но все согласились. Вася кашлянул в кулак и начал декламировать, чаще бросая взгляд на Клавдию, чем на нас и отцом. Очевидно, ему хотелось произвести впечатление на московскую гостью. Вскоре я почувствовал неловкость: новые Васины стихи приобрели прямоту публицистичности и пафос изобличения. Тут было и про измену любимой женщины, и про неправедных правителей, и про мир, который превыше всего ценит материальные блага. Что особенно удручало: Шумский настроился виршей этак на тридцать. Положение спасла Клава. Дав прозвучать десятку стихотворений, она легонько хлопнула себя по лбу: «Совсем забыла!» и кинулась в прихожую к своей сумочке.

— Вот, — она протянула Васе стильную коробочку. — Это тебе. Небольшой подарок за стихи.

В коробочке лежала чернильная ручка «Паркер» с золотым пером — дорогущая вещь.

— Мне?! — не поверил поэт. — С чего вдруг? Откуда? Ты же меня не знала!

— Лично не знала, — спокойно возразила Клава, — а стихи Гений мне регулярно читает. Причём, только твои.

— Да ну! — Вася всё ещё отказывался верить и оглянулся на меня с изумлением. — И какие же?

— Гений помнит только одно — про Клашу и кашу.

— Машу, — машинально поправил автор.

— Он что-то такое упоминал, — кивнула моя девушка. — Но в его исполнении фигурирует исключительно Клаша. Даже не знаю, почему…

И отец, и Шумский сильно расстроились, что мы уходим так скоро — пробыв едва два часа.

— Вы им очень понравились, — сказал я на улице, в ожидании вызванного такси.

— Они мне тоже, — отозвалась сообщница. — Сразу видно: хорошие люди.

Шумский напомнил ей некоторых однокурсников, а вот моего отца она представляла совсем другим.

— Каким? — тут же спросил я.

Клава тихо засмеялась: более похожим на её папу.

Для концовки эссе был выбран фрагмент о молчании — с небольшим добавлением: «На этом и нам уместно замолчать». Концепция последней ночи логично требовала полного исключения слов. Разумеется, не до самого утра — хотя бы в течение первого часа.

Но нас и на час не хватило. На небольшом пятачке перед входом в отель я выкурил одну за другой две сигареты и поднялся на третий этаж. Свет в номере не горел — после света в коридоре, казалось, он погрузился в полную темень. Наощупь я отыскал дверь санузла и проник внутрь. Принял душ, почистил зубы.