Так вот. Язык небольшой территории описывает мир максимально подробно — и набором лексики, и грамматическими средствами. Он может себе это позволить или, вероятней, вынужден быть именно таким — уклад жизни его носителей включает относительно небольшое количество занятий, окружающий ландшафт более-менее однообразен. Для контекста здесь остаётся минимум пространства — мало что можно подразумевать. Поэтому в языках индейцев обязательны уточнения «несу круглое» или «несу длинное», а в дагестанских языках — такие сложные грамматические системы с большим количеством падежей. Логично предположить, что они отторгают омонимы и стараются минимизировать количество многозначных слов.

Имперские языки покрывают огромные пространства, с разнообразной географией, вовлекают в свою орбиту культурное многообразие других народов — сталкиваются с бесконечным количеством различных контекстов. Они просто вынуждены грамматически упрощаться. К примеру, в древнерусском языке было в несколько раз больше форм глагола, чем сейчас. В 19-м веке исчезают женские формы личных местоимений 3-го лица «оне», «ея» и прилагательных множественного числа («старые крепкие дубы», но «старыя крепкия липы»). Появляется всё большее количество омонимов и многозначных слов, смысл которых можно понять только из контекста.

В небольших моноэтничных странах языки легко создают аналоги иностранных понятий — из «футбола» делают какой-нибудь «ногомяч», и этот неологизм у них вполне приживается. Имперские лексиконы легко поглощают инородное — им проще принять «иностранца» в свой состав, и попытки заменить «калоши» «мокроступами» обычно терпят неудачу. Оптический прибор и сантехнический элемент имперский язык назовёт единым словом «труба» — подзорная и водопроводная. Неимперский язык, скорей всего, создаст для них разные лексемы. Всё почему? Сложность имперских языков проявляется в понимании контекстов и стилистических тонкостях. Они открыты к восприятию чужого и тяготеют к унификации, чтобы быть максимально лёгкими для изучения народами империи, — тогда как средние и, особенно, малые языки из опасения ассимиляции их носителей склонны к закрытости и защите имеющегося, ограждаясь от мира своей грамматической сложностью.

Вообще же, нулевой точки, с которой можно было бы судить, какой язык сложней, а какой проще, не существует в природе: каждый оценщик судит с платформы своего языкового опыта, отталкиваясь в первую очередь от родного языка.

Короче, вы поняли: все человеческие языки обладают примерно одинаковой сложностью, заданной изначально. Язык малой территории — грамматически сложно выраженный текст с простым контекстом. Имперский язык — стремящийся к грамматической простоте текст со сложным контекстом. А если сложить тексты и контексты, то сумма у всех получится плюс-минус равная — на том основании, что все люди во всех эпохах мыслят ситуациями. Человеческий язык — такая же замкнутая система, как и языки животных, только с врождённой способностью меняться под конкретные условия и влиять друг на друга. В этом смысле все человеческие языки — действительно один язык во многих вариантах.

Идея языкового развития вытекает, конечно же, из общей идеи прогресса, а он оценивает времена и народы по материальной культуре. Небоскрёб намного сложнее хижины — тут не поспоришь. Исходя из прогрессивной логики, кажется убедительным, что и язык жителя небоскрёба должен быть более развитым, чем у жителя хижины.

Но есть и обратная сторона: жить в хижине намного труднее, чем в современной квартире. Ходить за продуктами в супермаркет — совсем не то, что охотиться копьями и выискивать съедобные растения в лесу. Пользоваться бытовыми приборами и коммунальными услугами куда проще, чем добывать огонь, ходить за водой, варить еду на костре в глиняном горшке. А значит и язык жителя хижины должен быть устроен сложней. Известный пример: во время Второй мировой японские дешифровщики так и не смогли раскодировать американские сообщения, которые передавались на языке индейцев племени навахо, во многом сохранившем первобытную архаичность, — он был для них слишком сложен. Парадокс?

— Парадокс, — сообщница обвила мою шею и второй рукой.

— Вы говорили о физике, — кивнул я, — мне тоже вспомнился пример. Почему Галилей стал бросать шары с Пизанской башни? Хотел проверить свою догадку. До него считалось: тяжёлые предметы падают быстрее, чем лёгкие. Вроде бы логично — тяжёлый предмет трудней оторвать от земли, чем лёгкий. Значит, и наоборот должно быть так же. Галилей увидел противоречие: лёгкий предмет, если его привязать к тяжёлому, должен послужить чем-то вроде парашюта и замедлить падение. Но масса двух предметов, тяжёлого и лёгкого, больше, чем масса только тяжелого. Значит, два предмета должны падать ещё быстрей. Единственный выход из противоречия — предположить, что скорость падения никак не связана с тяжестью предмета. Что Галилей и доказал. Так же и с языками — их сложность, по-видимому, никак не связана с уровнем материальной культуры. Вряд ли её можно вычислить, но, похоже, она полюс-минус постоянна. И это тоже фундаментальное свойство, отрицающее эволюцию. Мы сошлись в одной точке.

Пока я говорил, Клава задумчиво хмурилась, иногда устремляя взгляд к потолку, и покусывала нижнюю губу. Замолчав, я ждал бурной реакции. Действительность тихо превзошла ожидание. На последней фразе Подруга быстро-быстро заморгала и на несколько секунд отвернула лицо в сторону.

— Честно говоря, я в себе сомневалась, — негромко проговорила она. — С эстетикой языка. Думала: наверное, что-то здесь не так. Но, похоже, всё так. Значит, правы креационисты, а не… Хотите выдам вам расписку, что я вас обожаю-преобожаю?

— Можно. Только зачем?

— Вы же юрист — вам важны бумажки с подписями.

— Так-то да, но себе я верю на слово, — солидно поведал я. — А я — это вы. «Когда ты становишься мной, я становлюсь тобой» — слыхали про такое?

— До сегодняшнего дня — только краем уха, — ответила вредная девчонка и, не размыкая объятий, пообещала: — Сегодня ваш Людоед будет доволен-предоволен.

В ночь «В» Клео предстала в образе восточной полуобнажённой танцовщицы в золотистом купальнике и золотистой же длинной юбке с разрезом до пояса. Среди зажжённых свечей она казалась самым крупным лепестком огня. Тело плавно колыхалось, как от дуновений ветерка, ладони, смыкаясь над головой, словно воссоздавали язык пламени. Зрелище раздирало меня надвое — желанием, чтобы этот танец длился вечно, и стремлением прекратить его, сорвав с Клео одежды. Еле журчащий восточный мотив грохотал в ушах ударами пульса.

— Я понял, — сказала я ей полчаса спустя, когда мы в обнимку лежали в постели, — ты и вправду хочешь меня убить. Не отпирайся. Ты хоть понимаешь, что я чуть не сгорел от восхищения?..

Чуть позже она неожиданно хихикнула:

— Ты — Словар?

— Почему «словар»?

— А какое ещё слово можно сложить из твоих букв?.. Так вот почему ты назвался Алфавитом! Потому что твоё настоящее имя — Словарь? Остроумно. И возмутительно: на последнюю ночь ты оставил мягкий знак, а это не звук!

Я вздохнул:

— Даже не знаю, что полагается говорить, когда тебя припёрли к стенке.

— Полагается пристыжено идти спать на своё место.

— А можно ещё раз поцеловать разоблачительницу?

— Только не слишком увлекаясь. Нам предстоят великие дела — надо хорошо выспаться…

Следующий день, он же — продолжение ночи «В», прошёл в весёлом сумбуре. Клава пришла меня будить в нежно-розовом банном халатике, и чуть позже выдала мне аналогичное одеяние с плеча своего папы — в серую и синюю полоску, едва прикрывавшее мои колени, коротковатое в рукавах, но достаточно просторное. Так, в халатах на голое тело, мы перемещались из спальни в кабинет и обратно. Все наши отрывки следовало свести воедино в логичную структуру, гармонично соединить их между собой, кое-что дописать, кое-что переделать с учётом появившейся позиции удалить противоречия и найти ударную концовку. Эссе и Спектакль сплелись воедино.