Посреди ночи «С», мучимый тайными сомнениями, я решился уточнить: ей хорошо со мной? Честно? Честно-честно? Выуженный ответ (не путать с заверениями) последовал не сразу и сводился к тому, что моя подружка обожает секс — ей очень нравится быть нежной и ласковой, нравится, когда её целуют и гладят, нравится сладострастная нега — но ничего сверхъестественного она при этом не испытывает. Поначалу отсутствие оргазмов её беспокоило и вызывало досаду: ну, как же так — где эти волшебные ощущения? Но потом она смирилась с тем, что её случай — далеко не редкость, у многих женщин оргазмы появляются только к двадцати пяти – двадцати шести, у некоторых и вовсе только после родов. Так что — всему своё время, она уверена, что всё у неё будет хорошо. Короче: она не комплексует, и мне не следует.
— Или ты хочешь, чтобы я подыгрывала? Стоны-вопли на весь дом?
— Когда-нибудь так и будет, — пообещал я, — а сейчас зачем?
— Откуда я знаю? Вдруг самолюбие твоего Людоеда страдает?
— Мой Людоед, — произнёс я наставительно, — плачет от того, какая ты родная…
— Какой-то он у тебя сентиментальный…
Начало ночи «Л» показало, что и я, как ни обидно, далеко не стопроцентный альфа-самец — мне есть, над чем работать. Каждый раз, представая в образе Клео, партнёрша по Спектаклю облачалась в новый наряд: чёрному платью последовало пёстрое индийское сари, затем была мини-юбка и топик, на смену им пришло свободного кроя прозрачное одеяние, под которым отчётливо проступало прозрачное же бельё. Неизменными оставались лишь стрелки макияжа, вылетающие из уголков глаз, и пряжка в виде змейки.
На этот раз на ней был длинный, до пят, бархатный халат — тёмно-зелёный с огромными маками. В завершение танца Клео скинула его с себя. Под халатом оставались розовые колготки, красные трусики и блузка, которую я некогда грозился разорвать прямо на своей девушке.
Мы пристально смотрели друг друга в глаза.
Ткань с треском разошлась в стороны — легче, чем мне представлялось.
— Рви остальное.
Я ухватил колготки в районе бёдер (ошибка), решительно рванул — да так и застыл с раздвинутыми на метр руками. Резинка растянулась, но уцелела. Оба оторопело глянули внутрь колготок, как в колодец.
Вторую попытку в таких делах не дают. Впервые я увидел, как моя девушка смеётся — не хмыкает, не похохатывает, а заливается и захлёбывается. Она ткнулась головой в мою грудь и слегка присела.
— Да что это за эспандер такой! — возмутился я, отпуская резинку, которая тут же схлопнулась. — Ты специально, такие колготки подобрала?
Клео согнулась и только замотала головой.
— Сейчас ты у меня получишь! — окончательно рассвирепев, я подхватил её на руки и шагнул к постели.
— Прости! — выдавила она сквозь смех.
Позже, когда мне хотелось вспомнить, с чего начался наш кризис, в воображении всплывал именно этот дурацкий эпизод, хотя я твёрдо помнил, что затруднения с эссе возникли раньше.
Подвижки в интимных отношениях всё же имелись: мы перестали стесняться друг друга без одежды. Так неудачно начавшаяся ночь «Л» закончилась совместным принятием ванны — с горами пены. Я первый раз видел сообщницу с мокрыми, прилипшими к голове, волосами. Она казалась забавной и словно ещё более голой.
— Мы в снегу, — вяло пошутил я, — или на облаке?
— В сахарной вате, — в тон мне ответила Клео и вдруг оживилась. — Да, кстати: почему люди так любят сравнивать? Снег — с ватой, пену — с облаком? Облако со снегом? Знаю, знаю: естественные мыслительные операции распознавания предметов. Незнакомые вещи мозг пытается объяснить уже знакомыми, ищет сходства и различия, и вот поэтому. Но почему считается: если что-то с чем-то сравнил, то это — красиво? «Зубы — жемчуг», «глаза — сапфиры»? «Хочу тебя, как людоед вегетарианку»?
— Во всём так, — ответил я. — Когда мы голодны, еда кажется вкусной. Влюблённость, которую так романтизируют, продиктована инстинктом размножения. Сравнения — если они так нужны мозгу — кажутся красивыми. Заезженные сравнения раздражают, потому что не добавляют новой информации. По-моему, так.
— И да, и нет, — ответила она после задумчивой паузы,
— Почему «нет»?
— Здесь противоположная цель: сравнения и метафоры применяют не для объяснения себе незнакомых предметов, а для того, чтобы уже известным вещам придать чувство новизны — сделать их слегка незнакомыми.
— Интересно, — сказал я. — В этом направлении мы ещё не двигались.
— Надо подумать, — согласилась Подруга. — И вы подумайте, хорошо?..
На следующее утро бабушка и внучка улетели в Германию, в гости к Клавиным родителям. При прощании перед недельным расставанием, я честно предупредил сообщницу: у нас осталось две ночи.
Мне предстоял последний экзамен. Его — единственный их всех — я сдал на «хорошо». Во взгляде Мизантропа мелькнуло что-то вроде «а ты, возможно, небезнадёжен». Начались зимние каникулы. Незаконченное эссе не позволяло взять билет домой.
В первый же вечер после отлёта Подруги я затосковал по ней и, наконец, узнал, что такое ревновать её. К кому? К чему? К будущему и обитающим в нём соперникам. Когда точно знаешь, что твоя девушка тебя любит, и вашему союзу ничто не угрожает, разлука переносится намного легче. В нетерпении снова увидеть любимую есть даже что-то приятное. Неуверенность превращает ожидание в болезненное томление. Новая встреча нужна, как лекарство для снятия боли. Я вдруг ощутил себя героем Достоевского, постоянно взвинченным, в любой момент готовым взорваться, и даже принялся читать «Игрока», чтобы доказать себе, что — нет, ничуть не похож.
Ещё я стал допускать, что за оболочкой имени и вправду таится мистика. Будь моё имя длиннее, кризис, скорей всего, настиг бы нас позже — на две-три ночи. Миновать его всё равно бы не получилось — просто трудности возникли бы в чём-то другом. Но они непременно возникли бы, потому что рано или поздно имя заканчивается. У меня остались только «В» и «Я». Что произойдёт, когда и их не станет, никто не знает. Самое худшее — не исключается.
Разумеется, это было лишь ничем не доказанное ощущение, догадкой улетевшее вперёд и вернувшееся тревожным предчувствием. Но я ему верил и, на всякий случай, пересекал проезжую часть, лишь после того, как точно убеждался, что мне не грозит смерть под колёсами, а, идя вдоль зданий, то и дело задирал голову вверх, чтобы проверить, не летит ли пресловутый кирпич или огромная сосулька.
Наступил февраль — всё те же серые снежные дни, однако из-за смены названия месяца воспринимаемые немного иначе.
Внутренняя неопределённость — неплохое состояние для того, чтобы сделать открытие. Мысль сворачивает туда, где и не предполагала появляться, и там обнаруживает то, что и не рассчитывала найти. Я вспомнил слова профессора Трубадурцева, что гениальный поэт может родиться в любой стране, но великая литература создаётся только в ведущих державах, и мне открылась картина, которая многое расставила на свои места во взгляде на язык. Единственное, что пока оставалось неизвестным — как к новому открытию отнесётся сообщница.
Обе Клавдии считали, что мне не стоит обременять себя неблизкими поездками в аэропорт «Шереметьево», провожать и встречать их. Они прекрасно доберутся и на такси, и багажа у них — один небольшой чемоданчик. В день прилёта бабушки и внучки я попал в квартиру Вагантовых лишь к вечеру. О самой Германии, вопреки ожиданиям, было говорено немного. Моя девушка на вопрос «Ну, как там?», немного подумав, ответила: «Уютненько», а Клавдия Алексеевна с горечью призналась, что вся эта поездка доставила ей только «боль и обиду за Россию». От обеих я получил подарок — чёрный кожаный рюкзак.
Я всматривался в лицо Подруги, бдительно искал в нём отличия от прежней Клавдии и находил их — её лицо казалось слегка похудевшим, а в глазах будто бы появился новый незнакомый блеск. На ней был купленный в Германии брючный костюм итальянского производства — бесконечно элегантный. Само название его цвета — не «серо-зелёный» и не «морской волны», а впервые услышанное мной «маренго» — словно увеличивало дистанцию между нами.