Ещё одна классная штука: в языковой математике +1 не равно по модулю –1. Глаголы «видеть» и «слышать», строго говоря, нельзя назвать точными противоположностями своих отрицательных значений — «не видеть» и «не слышать».

— Разве? — удивился я. — А, по-моему, можно.

— Алфавит, соберитесь, — упрекнула меня она, — вы же гений, а не тугодум. Видеть и слышать — биологическая способность. Не видеть и не слышать — умозрительная. Где же здесь «можно»? У органов зрения нет равноправной функции слепоты, у органов слуха — нет симметричной функции глухоты. Когда человек что-то видит — он действительно видит. Если же он чего-то не видит — например, пряник на подушке — это не значит, что в его поле зрения образовалось слепое пятно, за которым прячется пряник. В этот момент он точно так же не видит стиральную машину, баобаб, автомобильную покрышку — все остальные предметы мира … Кстати, догадываетесь, почему я называю вас гением?

— Тонкое издевательство? — предположил я.

— Чтобы раскрыть весь ваш потенциал. В основном, тайный. С явным у вас… пока не всё стабильно.

— Мне тоже называть вас гением?

Нет, нет и нет, отвергла Клава. Называть друг друга гениями — приторно-слащавая пошлость. К тому же со словом «гений» у неё давние и, увы, сложные отношения. Лет с двенадцати ей хотелось во взрослой жизни встретить гениального человека и быть с ним… как Джульетта Мазина и Федерико Феллини. Или Майя Плисецкая и Родион Щедрин. Как супруги Лавуазье и Кюри, на худой конец. С тех пор она повидала немало людей, считавших себя гениями, в искусстве или в науке, с самыми разными показателями по шкале одарённости, но сильно не дотягивающих до уровня гениальности, — их объединяло лишь сильно раздутое самомнение. К себе, к слову, у неё тоже отношение поменялось в скромную сторону: сейчас она оценивает свои способности куда более адекватно — как обычный огромный талант. Но не простаивать же хорошему слову только из-за того, что ей не везёт? Пусть я немного поношу его для пользы дела.

— Разве что для пользы, — произнёс я с сомнением, не зная, всерьёз ли говорит Клавдия, или всё же это тонкое издевательство. — Только вы, пожалуйста, не злоупотребляйте. И, кстати: если у меня временное прозвище — Гений, то какое у вас?

— Подруга, — ответила она, немного подумав. — Подруга Гения.

В окрестностях своего института Клавдия знала все заслуживающие внимания заведения, где можно вкусно и относительно недорого перекусить и выпить кофе, — включая и абсолютно неизвестные широкой публике вроде меня. Одно из них располагалось на Большой Никитской в величественном, красного кирпича здании, построенном под русскую старину, — в театре имени Маяковского.

— Здесь неплохой буфет, — сообщила моя девушка.

Я удивился: неужели вот так запросто любой человек с улицы может зайти в театр средь бела дня, чтобы поесть? Нужно же им как-то выживать, вздохнула Клава, зрителей мало, театры сейчас бедствуют.

Внутрь проникли через боковую дверь, затем поднялись на второй этаж. Старомодной пышностью отделки буфет неуловимо напоминал музей. В его полутёмном помещении аншлага не наблюдалось. Из шести-семи круглых столиков два пустовали. Массивную деревянную стойку возглавляла женщина зрелых лет с задумчивой усталостью во взгляде. Заказали у неё салаты «мимоза», жульены с грибами, «американо», «капучино» и заняли один из свободных столиков. Салаты забрали сразу, жульены и кофе требовалось подождать.

Я помог Клаве снять дублёнку, увидел обтягивающий свитерок цвета фуксии, тонкую фигуру, подростковые плечи и снова удивился, какая у меня миниатюрная девушка. По вечерам в общежитии она неизменно становилась в моей памяти выше и взрослей — должно быть, из-за того, что мне всё ещё не верилось, что всё это не шутка. Что она действительно моя девушка — и не только по названию. А, может, причина в том, что поначалу я принял её за пятнадцатилетнюю и избегал оценивать, как женщину, чтобы не ощущать себя старым извращенцем. Теперь — другое дело. Я отмечал небольшую соблазнительно проступающую грудь, округлые бёдра, которые при её росте не назовёшь узкими, стройную фигуру, и не чувствовал ничего предосудительного. И всё же перенастройка восприятия во мне ещё не закончилась: первые впечатления не совсем стыковались с последующими.

Клава сняла кепку, положила её рядом на свободный стул и встряхнула волосами.

— Ну, как вам здесь?

— Классно, — одобрил я. — Уютно.

И внезапно, сподвигнутый духом места, спросил драматурга-демиурга: можно мне почитать что-нибудь из её пьес?

Этот интерес возник ещё в утро дикого похмелья, при самом начале нашего знакомства, но сейчас общее любопытство шло вторым номером. На первом находился практический запрос: из драматургических опусов я надеялся почерпнуть Клавины представления о любви — какие любовные ситуации её занимают, как ведут себя герои, чем заканчиваются их отношения? И, если удастся накопать что-то полезное, попробовать слегка скорректировать своё поведение.

К тому же я был уверен, что своей просьбой вызываю в душе автора сладкий отзвук. И ошибся. Вместо того, чтобы важно надуться, как бывало, когда речь заходила о драматургии, Клава недовольно поморщилась:

— Нет, Алфавит, так нечестно.

— Да ладно! — отказ застал меня врасплох. — Почему это?

Я же почти ничего о себе не рассказываю, объяснила она. Поначалу её моя закрытость возмущала, но потом подумалось: что-то в этом есть. Новый для неё опыт — узнавать своего парня не по сопутствующей информации, которая и вправду зачастую мало что говорит о человеке и порой вводит в заблуждение, а из непосредственного общения. Но в таком случае и она не должна быть для меня открытой книгой — ведь мне и так известно о ней намного больше, чем ей обо мне. А пьесы, хоть в них и действуют отвлечённые персонажи, всё же очень личное пространство.

Мне захотелось съехидничать: никогда не слыхал, чтобы на спектакль пускали только после заполнения анкеты «кто ты, откуда, кто твои родители?» Но в последний момент я удержался.

— Вы правы. Нет — так нет. Извините.

— Рада, что вы правильно поняли, — Клава благосклонно кивнула, отломила вилкой кусочек «мимозы», проглотила его и вдруг посмотрела на меня с исследовательским интересом: — Кстати, если уж зашла речь: знаете, в чём суть драматургии?

— Э-э… Даже гадать не буду.

Драматургия (был её ответ) — искусство управления ожиданиями зрителей-читателей. Скажем, в детективе зрители ждут загадку преступления и отгадку в виде установленной личности преступника. Сыщик ведёт расследование, а автор подсовывает ему ложные версии, заставляя зрителя подозревать то одного, то другого персонажа — так повышается градус зрительского нетерпения узнать, кто же всё-таки злодей. В конце автор позволяет сыщику одержать верх над преступником — как того хотят и сыщик, и зритель. Здесь — полная гармония сбывшихся ожиданий зрителей, героев и автора.

Но так бывает далеко не всегда. В некоторых сюжетах герои, к примеру, хотят пожениться — Ромео на Джульетте, Дубровский на Маше. Зрители горячо сопереживают их стремлению. Но Шекспир и Пушкин отвечают: «Не получите». И направляет события по-своему. Попранные ожидания-желания заставляют героев и зрителей страдать и сожалеть.

Наконец, есть третий вариант ожиданий: зритель и автор ждут от героя решительного поступка, а герой или просто тормозит, как Гамлет, или вовсе на него не способен, как Обломов. И опять зрителю досадно, что его ожидания не сбылись.

— Понимаете, о чём я?

— Понимаю, — кивнул я. — Очень поучительно. Только к чему вы всё это рассказываете?

— Ну, как «к чему?» — Клава еле заметно пожала плечами. — Мы же с вами пишем эссе. Я — ваша сообщница. Мне важно знать: чего вы от нашей работы, собственно говоря, ждёте? Мирового открытия и славы? Или вам за глаза хватит обычной публикации в каком-нибудь журнале, чтобы показывать друзьям и знакомым: «Смотрите, меня напечатали!»? Или вы такая вещь-в-себе — вам не нужно никаких внешних успехов?