— Это же так вредно… Сплошной сахар, — без особого протеста простонала я, некстати заметив с правого края ларёк с жужжащим аппаратиком и девочкой-продавщицей в бейсболке. — Мне потом что, умереть на тренажёрах?

— Одну на двоих. Это же как… вкус детства. Если бы за чем я и вернулся на родину, так это за пирожками с капустой и за ватой.

Больше не слушая моих стенаний, Матвей тормознул у ларька и купил это белое облако на палочке за добытый из кармана джинсов мятый полтинник. Я не удержалась и осторожно отщипнула кусочек, пообещав себе, что только попробую. И воздушная сладость привкусом жжёной карамели растеклась по языку.

— Блин… вкусно, — пришлось признать с тяжким вздохом, пока бокор отрывал себе сразу здоровенный кусок и не стесняясь ловил ртом кончик получившейся сахарной ленты.

— Ты что, никогда не ела вату? — с любопытством задрал он бровь, пока мы продолжили неспешно плестись в сторону набережной.

— Пару раз, тайком с Женькой. Нам нельзя было есть много сладостей и портить фигуры и зубы. А на аттракционы нас водили, чтобы снять очередную рекламу. Помню, однажды нас катали на «диком поезде» три часа подряд, потому что нужные дубли никак не получались. Пока не приехала бабушка и не устроила всем разнос. Блевали мы потом всю ночь…

Я замолчала и спешно запихнула в рот ещё один комочек ваты, чтобы смягчить давление в горле. Наверное, лишь с возрастом пришло понимание, как наши с братом милые мордашки безжалостно эксплуатировали мамины маркетологи. Подобные вещи обставлялись как игра: ну какая семилетка откажется кататься на каруселях часами подряд? Наряжаться в платья принцессы, строить рожицы в камеру, носить шикарные причёски с тоннами лака, краски и блёсток?

Только сейчас я не могла отрастить здоровых волос и до середины спины, даже с учётом всех лечений и инъекций: они безжалостно испорчены до практически генного уровня. Никакая сила не заставит меня сесть в кабинку «дикого поезда», а от необходимости надеть в ЗАГС пышное платье у меня была беззвучная получасовая истерика в туалете. Просто поток слёз, капающих в унитаз.

— Радует, что хотя бы бабушка у тебя была хорошим человеком, — вдруг заметил Матвей, прервав эти мрачные воспоминания. — Как давно её не стало?

— Разве я говорила, что её больше нет?

— А думаешь, это не слышно? Когда кто-то говорит о близком, которого потерял, даже тон голоса меняется.

Его проницательность вызвала неуютные мурашки. Поёжившись, я опустила взгляд на асфальт, присыпанный цветными бумажками конфетти.

— Мне было десять, когда она умерла, — наконец-то получилось ответить спустя неловкую паузу.

— Совсем рано… Но теперь мне многое понятно, — задумчиво пробормотал Матвей и протянул мне изрядно потрёпанное облачко ваты, от которого я с благодарностью отщипнула и заела горечь. — Спасибо, что поделилась.

— Может, теперь твой черёд? Бартер. Ты уже знаешь обо мне куда больше большинства моих подруг, зато я о тебе — практически ничего. Может, если это исправить, мы могли бы… стать друзьями? — странное слово царапнуло горло, и я очень надеялась, что он не услышит за ним ничего иного. Только предложение хрупкого мира, который лучше доброй войны.

— Предпочитаю не заводить дружбу с теми, с кем у меня не совпадает группа крови, — усмехнулся он, но в коротком взгляде в глаза чувствовалась несерьёзность заявления, которая и меня заставила сбросить хандру и слабо улыбнуться.

Аллеи парка оставались позади, зато всё ближе — свежий и прохладный речной ветер. Мы подошли к высоким каменным ограждениям, обрамлявшим дорожку вдоль набережной, и не сговариваясь сели на ближайшую скамейку, полубоком друг к другу. Матвей откинул палочку от ваты в урну и положил правую руку на спинку скамьи, с довольным прищуром ловя лёгкие дуновения ветра. Тот играл его волосами, окончательно растрепав чёлку.

Я с облегчением вытянула ноги, уставшие от каблуков. Знала бы, куда нас занесёт — выбрала бы с утра кроссовки. Но неожиданная прогулка на удивление понравилась. Та надёжность, которую чувствовала физически. Отсутствие лжи или попыток приукрасить себя, что сопровождало меня при любом общении с людьми. Было не стыдно показать, как на самом деле неудобны туфли, и без всякой неловкости облизать сладкие от ваты пальцы. Естественно. И совершенно естественным виделось согласие Матвея открыться мне.

— Хорошо, — кивнул он, неотрывно глядя только на слабо колышущиеся волны. — Ты сегодня и так радуешь прогрессом, так что бартер будет справедливым. Что именно ты хочешь обо мне узнать?

— Всё, — без раздумий ухватилась я за свой шанс открыть шкатулку с секретами. — Где твоя семья, что стало с твоей мамой… Я ведь тоже умею улавливать тон. Как ты стал рабом Барона и почему.

Он усмехнулся уголком губ — немного печально. Глубоко вдохнул и поймал мой внимательный взгляд, а потом снова отвернулся к реке: словно прикинул, можно ли мне рассказать. И негромко обозначил:

— Это скучная, долгая и сопливая история. Но раз уж напросилась… Отцом моим был суровый челябинский работник сталеплавильного завода. Вот что ты сейчас представила, так оно и было, — хмыкнул он, как будто пара этих слов достаточны для рисования самой стереотипной картинки. — Бухающий как чёрт мужлан, которого я видел только в двух состояниях: пьяным и с похмелья. Он от души поколачивал маму, если она попадалась под горячую руку, но надо сказать, меня никогда не трогал. Не знаю, зачем мы его терпели: жили всё равно на её зарплату педиатра, свою он пропивал. Я тогда учился в девятом классе, пришёл как-то со двора вечером, а там папаша… отжигает. На маме уже живого места не было, он пинал её в живот… и у меня переклинило. В глазах потемнело, я вообще плохо помню, что делал. Только что кинулся на него со спины, дал ему чем-то по голове и бил, бил…

Он прервался, голос дрогнул. Я закусила губу, боясь и вмешаться в рассказ, и слышать, что было дальше. Это была жизнь с другой стороны медали, с обратки социальной лестницы. О таком рассказывали в новостях с присказкой «в неблагополучной семье». Всё, на что решилась — осторожно положить ладонь поверх пальцев Матвея, которыми он вцепился в спинку скамьи. Мягко сжала, чтобы убрать это напряжение. И уже пожалела, что попросила этот рассказ, который, однако, продолжился:

— Я сломал ему три ребра и вывихнул плечо, а вместо морды осталось месиво. Мы с мамой сбежали ночевать к её подруге, думали, он заявит на меня… Но вместо этого он решил сам меня прибить вместе со своими дружками. Вроде как позорно, что его на адреналине отметелил пятнадцатилетний пацан. И тут маме подвернулось предложение от Красного креста, в Африке была какая-то эпидемия, нужны были педиатры. Мы свалили, не раздумывая. Она пыталась меня защитить, увезти как можно дальше от этого урода. Жалко, что надо было дождаться полной жопы, чтобы наконец-то решить из неё выбираться.

— И вы переехали в Бенин? — понимающим кивком продолжила я, стыкуя детали его биографии. — Она работала в Красном кресте, на что стал учиться и ты…

— Само выходило, — пожал плечами Матвей, и мрачная тень на его бледном лице понемногу рассеялась. — Образования ноль, только куча практики. Я куда лучше знаю, как вылечить человека каким-нибудь ядом местных тарантулов, чем антибиотиками, которые вечно в дефиците. У меня появились новые друзья из местных племён, я учил их язык и обычаи. Так постепенно и узнал о вуду, и мне эта вера показалась… самой логичной? В России я рос атеистом, потому как не мог христианский Бог допускать то, что мне приходилось видеть изо дня в день. А в вуду тому есть объяснение — Боньде создал наш мир и попросту свалил в просторы вселенной, скинув заботу о человечестве на лоа, духов. А духи — вполне себе существа со своими желаниями и слабостями. Именно поэтому в мире такой бардак.

Он говорил не как фанатик веры, а скорее как отчаявшийся. И мне легко представился этот мальчишка в дикой для него стране: его боль, обида и страх, его поиски ответа «почему так». Отлучённый от родины, которую действительно любил, от привычной жизни подростка и одноклассников, он нашёл свои оправдания произошедшему с его семьёй. Поверил в них. Спас через веру свой рассудок.