Лёля боролась с удушьем и даже не пыталась вырвать юбку из слабой няниной хватки. Пусть слишком сказочно звучала история из уст Нянюшки, но что-то в глубине души подсказывало Лёле, что нет ни слова лжи во внезапном нянюшкином упорстве, в фантазии этой странной. Может, память её и подводит, но чувства, ощущения… Было в её жизни что-то тёмное, холодное, то, отчего Кощея тогда так испугалась, было…
— Матушка ваша места себе от горя не находила, Сварог-батюшка клич бросил среди богов молодых, на войну с исчадиями тьмы их призывая… Кто-то на зов пришёл, кто-то на сторону Стрибога стал и помогать отказался. Перун войско возглавил да в бой пошёл… Про битву ту я тебе уже рассказывала. Только вот как спасли вас, многое уже было не вернуть, не поправить…
— Нянюшка…
— Оборотил вас Скипер-Змей в слуг своих. Как — не ведомо, да много ли надо девицам молодым, чтобы словами змеиными соблазниться? А он и рад был — тремя богинями сильными завладел, а не Марами какими-нибудь. Учиняли вы раздоры в Яви по его указке, глады, моры. Где втроём пройдёте — город как косой косило. Помирали многие — молодые, старые. Но не со зла вы это делали. — В добром голосе Нянюшки звучало сострадание, и Лёля не знала к кому — к ней ли, али невинно убиенным. — Не могли иначе, Скипер-Змей головы вам задурил, отучил хорошее и плохое различать, сказал, что нет вам недозволенного, Сварожьим дочкам… Вот вы всё за игру и приняли.
— Быть не может такого! — Будто судорога прошла по телу Лёли. Она резко дёрнулась, и нянина рука обессиленно упала. Освободившись, Лёля отбежала к оконцу. Она обхватила голову, словно это могло помочь спутанным осколкам памяти собраться в единую картину, но добилась только того, что нещадно заломило виски. — Не помню, не помню ничего! Жива, Морена, матушка, батюшка! Они бы сказали. Кто-нибудь да сказал бы! Невозможно, чтобы все молчали и о злодеянии нашем не вспоминали!
— Не знает Жива, что сотворила, не знаешь и ты. — Лёля обернулась, но наставница не смотрела на неё, перебирая в руках — бережно, будто он мог рассыпаться в пыль от слишком сильного прикосновения — свой заветный платок с каплями крови. — Сварог-батюшка память вашу забрал, чтобы не терзаться вам воспоминаниями дурными, чтобы совесть не грызла. Морена только помнит да с этим знанием живёт. Она хоть и пострадала не меньше вашего, да не только муки в Нави нашла. Когда Перун с войском батюшки твоего в Навь спустился, присоединились к ним в войне против Скипер-Змея Кощей и Чернобог, царь местный. К Чернобогу сердце сестры твоей и прикипело, да так сильно, что чары Сварога не сработали, не дали ей забыть всё, в Нави пережитое. Любовь сильнее колдовства, Лёленька. Много плакала Морена, в Навь к возлюбленному рвалась. Отпустил её отец, хоть и не желал дочери всю жизнь бессмертную в Нави провести, живой в мир тьмы сойти и навек среди душ умерших поселиться. Да только знаешь, Лёля, никогда Морена о судьбе своей не жалела.
— Зачем же со мной и с Живой батюшка так поступил? Нельзя же, Нянюшка, нельзя всё забыть, будто и не было ничего, будто не творила я зло, пусть и по указу чужому… — горько проговорила Леля, глядя из окна на тихий двор, на пруд, на играющих там уток. Она старалась представить, что когда-то ходила по Яви, неся смерть и разрушения, но не могла, как ни пыталась. Не было в её памяти ничего, она не знала даже, как эта самая Явь выглядит. — А я ведь и стыда за поступки свои не чувствую. Коль не помню, что сотворила, как мне раскаяться? Что же делать теперь Нянюшка, как вину искупить?
— Ты уже искупаешь, дитятко. И ты, и Жива. Сама подумай: Жива — Богородица, богов новых рожает, воспитывает, на путь истинный наставляет, а потом отпускает людям служить. А ты каждый день о спокойствии в Яви Рода упрашиваешь, просишь всех живущих от дурного уберечь. Думаешь, батюшка тебя по прихоти своей молиться заставляет? Нет, хочет он тебя защитницей Яви сделать, Берегиней. Многое молитва Берегини может, мала ты только, чтобы это понять.
Ведь и правда, подумалось Лёле, сколько она себя помнит, она молилась. Или бегала к Нянюшке за сказкой и булочкой сдобной. Будто из ребёнка безропотного сразу девушкой взрослой стала. Глупая, и не задумывалась она ведь, почему годы отрочества память от неё скрывает. Сколько же лет забрал у батюшка, когда память её зачаровал? Будто всю юность украл! Так, выходит, и платочек нянюшкин оттуда, из воспоминаний утерянных?
— Нянюшка! — Лёля стремительно повернулась к старушке, испуганная внезапной мыслью. — Кем нам были внуки Стрибога? И кровь моя на платке этом… Неужто, значит это, что я и их погубила? Батюшка и о том мои воспоминания отнял?
— Нет, что ты, милая! Мальчиков ты долго помнила, долго плакала по ним. Наверное, от жалости Сварог-батюшка и о них тебя забыть заставил. Догода и Похвист друзьями твоими были, соратниками по забавам! Ох, любовалась я вами, когда вы втроём игры в саду старом заводили. Будто птички перелётные порхали меж деревьев… Похвист постарше был, а вы с Догодой одних годочков. Иногда и Лёль с Полёлем не выдерживали да к забавам вашим присоединялись. Смех тогда стоял звонкий, дудочки не смолкали… Не вспомнить мне в Прави дней лучше, чем когда Похвист и Догода здесь гостили, а гостили они частенько.
— Так что же случилось, Нянюшка? Не мучай, рассказывай, не могу я больше во лжи жить! — Лёля сцепила пальцы в замок, к окну обернувшись. Сил не хватало смотреть на Нянюшку, свидетельницу стольких событий её жизни, о которых Лёля и не подозревала. К тому же досадно ей было. Не чувствовала она, что искупила свой грех долгими молитвами, и, благо, не знает никто, как частенько Лёля мечтала, стоя на коленях, о чём-то далёком от божьей воли вместо того, чтобы просить Рода о Яви позаботиться.
— Ещё до пришествия Скипер-Змея это случилось… — Взгляд няни затуманился воспоминаниями. — Стрибог — бог всех ветров, что по Яви гуляют, а Похвист и Догода — внуки его. Похвисту Стрибог доверил северным ветром управлять, а меньшому, Догоде, — южным. Да по ним и видно было — один суровый, как старший брат за вами двумя приглядывал, а второй ласковый, игривый, аки котёнок дурашливый. И как котёнок, шалости любил. А ты не отставала. Какие только вы с Догодой проказы не учиняли! По деревьям лазали за яблоками на самую верхушку, уток и лебедей Дажьбога дразнили, с колесницы Перуна шарики медные скручивали. А Похвист потом быков братца твоего от вас, бедовых, отгонял, а то забодали бы…
Лёля слушала рассказ няни со смешанными чувствами. Она слишком хорошо знала места, о которых рассказывала старушка: яблоневый сад матери, излучину реки, где Дажьбог разводил крикливых гусей, серо-зелёных уток и красавцев-лебедей, конюшни брата-Перуна… Но только не было в её воспоминаниях других детей. Она всегда была одна и не думала, почему так. Не звучал в её мыслях смех весёлый, не могла она представить, что кто-то заботился о ней, как о сестре своей названной, а кто-то яблоками прямо с яблони потчевал… И всё же… Как хорошо было бы, окажись детство её не таким одиноким, как она думала.
— Как-то раз игру вы затеяли новую, — на сей раз голос няни изменился, стал жёстче, будто мочалка из конского волоса. — Мальчики перебрасывались платочком, вот этим самым, Догода его на шейку повязывал. — Нянюшка посмотрела на платок в своей руке, вздохнула и протянула Лёле. Лёля осторожно приняла платочек, боясь испортить ненароком, и заметила в углу вышитую буквицу «Д» — добро. Первая буква имени Догоды, имени, слишком чужого, слишком незнакомого. — Братья силами мерялись, ветрами своими платочек выше и выше поднимали. Побеждал Похвист, на то и старший брат. А тут ты на крылечке появилась. Догода от радости расстарался да к тебе платочек и направил. Как сейчас помню, смеялась ты… Смеялась, платочек догнать пытаясь, только Догода в последний момент из-под ручки твоей его уводил.
