– Рад вас видеть, старина, очень рад! Последний раз мы, кажется, встречались… Когда же это, а?..
Он засмеялся, как бы извиняясь за то, что не может припомнить, подхватил меня под локоть и потащил к столику в самом углу бара. За пару недель до того я попросил в женевском банке, который контролирует Дули, ссуду в триста миллионов да еще скидку – аж пятнадцатипроцентную! – при уплате переводных векселей на почти такую же сумму. Знал ли он об этом? Кредитное сжатие начинало, как говорится, медленно, но верно душить меня.
Минут десять Дули разглагольствовал о политической ситуации в Италии и о том, как пагубно она сказывается на деле спасения Венеции. Ни один из принятых проектов пока еще даже не запущен. ЮНЕСКО и другие международные организации выделили огромные суммы, но пресловутых “решений правительства” до сих пор не последовало. То есть они давно подготовлены, но калейдоскоп правительственных кризисов парализовал центральную власть в стране.
– Уже пять лет я выслушиваю жалобы экспертов. Вы ведь знаете, именно я первым озаботился этой проблемой и оплатил начальные исследования.
По-французски он говорил свободно, бегло, но с сильным американским акцентом, что было очень забавно при его богатом лексиконе. Зеленоватый, как ноябрьское венецианское небо и вода в каналах Венеции, свет бил ему прямо в лицо и подчеркивал сходство с кондотьером Коллеони, каким представляет его конная статуя на площади Сан-Джованни-э-Паоло. Меня поразил стеклянный блеск его глаз, а еще больше – их напряженный взгляд, в котором мучительная, отчаянная тревога и даже призыв о помощи смешивались с полным безразличием к собеседнику, – взгляд, подобный набату, неумолчно звучавшему во все время любого, даже самого пустячного разговора. Голубые глаза Дули излучали такой страх, что каждый взгляд казался попыткой к бегству.
Сзади вдруг раздался кастаньетный треск – бармен взбивал коктейли со льдом.
– Сохранять наше достояние – вот главное! Вот девиз всей нашей цивилизации. Не сдаваться. Не уступать ни пяди. Но надо действовать! Я еще помню самые первые проекты вроде знаменитого нагнетания в грунт цемента, который якобы не даст городу опускаться еще ниже. Чушь! Очень скоро выяснилось, что после таких “инъекций” Венеция, наоборот, потонула бы еще скорее. Еще была идея сдерживать высокую воду при помощи кессонов с воздухом. Но и она на поверку оказалась нереальной. И вот теперь, когда совершенно точно, научно установлено, что нужно делать, ничего не получается, потому что теперь уже разваливается вся Италия.
Он жестом попросил бармена повторить мартини, а потом вдруг впился в мою физиономию изучающим взглядом, словно только за тем и пришел, чтобы проверить, на месте ли у меня нос.
– Мы ведь ровесники? – спросил он.
– Мне пятьдесят девять лет.
– Мне тоже.
Я постарался не выдать своего изумления и сделать вид, что его слова оставили меня совершенно равнодушным, но, видимо, не очень удачно, потому что Дули тут же спросил:
– Вас это удивляет?
– Да нет, что ж тут удивительного.
– Просто у вас так вытянулась физиономия.
Я никак не мог привыкнуть к его французскому – он говорил совершенно безукоризненно, но этот жуткий акцент!
– Выглядите вы моложе меня, – сказал он.
– Возраст ведь не обязательно декларировать.
– А как у вас обстоит с этим делом?
– Что вы имеете в виду?
– Говорят, вы держитесь молодцом.
– Я много занимаюсь спортом.
– Я говорю о женщинах.
Стоит какому‑нибудь мужчине заговорить со мной “о женщинах” – непременно во множественном числе и таким тоном, будто мы оба знатоки постельного мяса, как во мне вспыхивает бешеная ненависть к нему, отдающая расизмом. Мне всегда претили эти назойливые излияния, подразумевающие, что мне так же приятно заглядывать в грязные углы человеческой психики, как и моему собеседнику.
Поэтому я молчал. А Дули сидел, уткнувшись глазами в стол, и рассеянно водил по нему рукой, словно забыв о моем существовании. Лицо его потемнело.
– Вам еще не начало казаться, что женщины становятся все шире?
– Я не совсем вас понимаю.
– Правда? Так я вам объясню. Я заметил это, наверное, лет пять тому назад – вдруг почувствовал, что все женщины стали мне как‑то широковаты. Началось с одной девчонки, ей было всего‑то лет восемнадцать, но внутри она оказалась мне велика. Там у нее было слишком просторно, я почти не чувствовал прикосновения – ну, решил, что так уж она устроена.
– Это можно исправить с помощью простейшей операции.
– Да, но потом у меня появилась другая – датчанка, двадцать два года, фотомодель. Уж эта‑то точно была скроена по лучшим стандартам той поры. Но я и у нее, представьте себе, натыкаюсь на тот же внутренний изъян! Дальше – актриса восточного типа, вы ее видели в кино. Та же история – она мне велика! Прямо удивительно – такая полоса невезения! И вот однажды я разоткровенничался по этому поводу со Стейнером, электронщиком – ну, вы знаете! Ему тоже под шестьдесят, и он тоже еще не сошел с дистанции… Это ведь самое главное, старина, не скиснуть, не сойти с дистанции… Так вот, он‑то мне и открыл глаза на страшную истину… – Дули невесело усмехнулся. – Знаете, что он сказал? “Это не у женщин что‑то увеличилось, а у тебя, дружище, кое‑что уменьшилось”. – После этих слов в монолитном гиганте словно бы образовалась трещина, Дули уставился куда‑то поверх моего плеча, я машинально обернулся – стена и больше ничего. – За год я усох сантиметра на два, и твердости сильно поубавилось. Так‑то, старина. От этого никому не уйти, чудес не бывает. В сорок четвертом я высаживался в Нормандии, на Омаха-Бич[2], под пулеметным огнем, потом освобождал Париж, а вы сражались в Сопротивлении, в подполье, стали полковником в двадцать шесть лет, а теперь у нас не стоит. Разве это не свинство?
– Действительно, незачем было и войну выигрывать. – Я попытался отшутиться. – Или, может, еще одну затеять – глядишь, взбодримся.
– Я, конечно, не считаю, что уж совсем никуда не гожусь. Но сами понимаете, каково это: лежишь с женщиной, а приступить не решаешься: знаешь, что он у тебя мягковат, может согнуться, не попасть куда надо, а от этих мыслей и опасений все и вовсе опускается. И что тогда? Рядом с тобой оказывается или добрая мамочка – утешает, гладит по головке, приговаривает: “Ничего, милый, ничего, ты просто устал”, – или стерва, которая, того гляди, прыснет: как же, Дули, великий Джим Дули, больше ничего не стóит, он пустое место, слабак, у него не стоит…
– Упадок Римской империи.
Но он меня не слышал и не видел. Как будто меня и вовсе не было. Был только он один со своим несчастьем: он, Дули, импотент! И плевать ему на всех прочих! Глаза его опять остекленели, в них застыли безмерное отчаяние и горечь.
– Смотря какая попадется. Зависишь от них с потрохами. Напорешься на стерву – пиши пропало. Она раззвонит на всех углах: знаете Джима Дули? Так вот, он уже не того. Сенсация, открытие Америки! По счастью, всегда находятся и такие, что во всем винят себя – будто это они не способны возбудить мужчину. Ну, и потом, я же завидный любовник, женщина не хочет меня потерять, вот и расхваливает. В шестьдесят лет он еще хоть куда! Такая силища!
Дули сделал вежливую паузу, чтобы дать мне время ответить откровенностью на откровенность. Но я старательно раскуривал сигарету.
– А чем больше думаешь, получится у тебя или не получится, тем, понятно, хуже получается, такой психологический трюк. Ты начинаешь психовать и, чтобы успокоиться, делаешь все новые и новые попытки… дальше попыток дело обычно не идет… В конце концов, ложишься с женщиной не потому, что хочешь ее, а чтобы увериться в себе. Чтоб доказать себе, что ты еще в форме. И если все проходит нормально, думаешь: уф! Меня еще рано списывать! Я еще мужчина! И знаете, раньше, глядя на женщину, я прикидывал, по вкусу она мне или нет, а теперь думаю: вдруг у нее оргазм не клиторальный, а вагинальный, что тогда? И ведь заранее не поймешь, все выясняется на месте.
