Нюта пересекла двор, потянула тяжелую дверь оранжереи и после мороза оказалась в раю. Температуру внутри продолжали поддерживать сносную. Пусть не дозимовные двадцать шесть градусов, но двадцать два точно. Воздух был густой и плотный, а земля в кадках – маслянистая и ноздреватая, как свежий хлеб – не тот, который с трудом превращался в сухари у мамы на кухне, а настоящий, из хорошей муки. Хотелось зачерпнуть одной рукой этот запах (листвы, перегноя, нежданно зацветшего вереска), а другой – землю, перемешать в ладонях и приложить к лицу. И стоять так, покачиваясь, окунувшись лицом в живое, и не видеть все то, что оставалось снаружи.

У тропической экспозиции выставили ряд стульев и стойку для выступающего. Савушкина уже красовалась там, демонстрируя гостям, что возраст не мешает ей носить трикотажные платья в облипку. Нюта повесила пуховик на крючок у входа, поискала глазами Радионова – тот сидел у прохода, уткнувшись в папку с документами. Сзади было видно, что лысина расползлась по всей его макушке, а уши на просвет – розовые, какие-то трогательные.

Он будто почуял Нютин взгляд, обернулся и закатил глаза, мол, еще не началось, а уже скукотища, – и похлопал по стулу рядом с собой. Садиться не хотелось. Когда Савушкина откашлялась и заговорила, Нюта свернула на соседнюю дорожку и спряталась за громадной масличной пальмой. Та уже переросла высоту оранжереи, и ее подрезали, чтобы не лопнули потолочные стекла. Нюта погладила пальму по шершавому боку, теплому и шерстистому – на ощупь напоминавшему старую корову. На жестких волокнах древесины собиралась влага.

– Экспериментальные виды пасленовых выдерживают температуры ниже установленной границы, – вещала Савушкина, пока Нюта ходила между деревьями влажных субтропиков.

Куст фейхоа покрылся кожистыми листочками; драцены в кадках подросли и выпустили новые стрелки; по насыпному холму расползлись рододендроны. Нюта присела рядом с горшком, в котором силился распуститься еще один белый цветок спатифиллума. До зимовья такие росли на подоконниках у клиентов, и Нюта умоляла их закрывать цветы от прямого солнца: ну, сожжете же, вон какие пятна на листьях желтые, им нужны тень и полив, полив и тень! Кто-то ее слушал, но заливал корни, и цветок приходилось пересаживать. Кто-то не слушал, и цветок отправлялся на переработку. Обычная жизнь консультанта по домашнему цветоводству.

Из-за комка в горле стало сложно дышать. Но, возможно, это произошло от влажности и тепла. Или из-за белого бутона, набухшего среди сочной зелени. Либо от того, как быстро пальцы вспоминали, какими бывают на ощупь рыхлая почва, сухая листва и бугристые корни, выглядывающие из-под земли.

– Методы понижения температуры мы сможем обсудить после окончания доклада, а пока обратите, пожалуйста, внимание на раздаточные брошюры… – Голос Савушкиной пробивался через листву. – На третьей странице приведена примерная смета дальнейших опытных работ по селекции…

Нюта и не заметила, как обошла оранжерею по кругу. Влажные субтропики сменились сухими, под лампами грелся выводок суккулентов. А сразу за ними виднелась железная дверь – раньше из оранжереи легко можно было попасть в теплицы, теперь же проход закрыли, чтобы не смешивать щедрое тепло и тепло скудное, необходимое для экспериментов. Смотреть на чахлые кустики сои Нюта, однако, не хотела.

Она собиралась сделать еще один круг, уже в обратном направлении, и выйти из оранжереи, пока гости слушают бубнеж Савушкиной. Но у колонны возле суккулентов заметила столик на колесиках. Подсвеченный длинной и узкой лампой, он походил на витрину модной табачной лавки. Нюта подошла ближе, оглянулась – никого. Оно и понятно: доклад Савушкиной хотя и назвали открытым, но пригласили послушать его только своих. Зачем сторожить выкладку экспериментальных образцов, если для пришедших ее и приготовили?

Нюта не сомневалась в том, что тоненькие самокрутки и перемолотый в труху нюхательный табак, собранный в аккуратные горки и пронумерованный, выставлены для публики. Нужно же показать уважаемым инвесторам из Партии холода, что мы не просто так растрачиваем бюджет.

– Внутренний рынок табачных изделий мы планируем восстановить не позднее третьего квартала следующего года, – разливалась обещаниями Савушкина.

У Нюты даже зубы свело. Рассчитывают они, да? На такие временные промежутки? Пока полным ходом идут восстановительные работы, пока снег валит и валит, пока Димасик отмораживает руки и знает, что никто не даст ему согреться, потому что тепла нет и не предвидится, они тут рассчитывают больше года восстанавливать табачный рынок. Лучше бы смену времен года восстановили, идиоты. За такие мысли, оформленные в слова, Нюту посадили бы в морозильную камеру на срок от трех до пятнадцати лет. Благо, за мысли без слов пока не сажали. Но к третьему кварталу следующего года вполне могут начать.

Нюта потянулась к столику, схватила крайнюю тонкую самокрутку и сунула в карман. Просто назло. И направилась к выходу. Взяла куртку, накинула на плечи. Нырять из оранжереи в мороз было мучительно. Разгоряченные щеки тут же защипало. Вот и ветер поднялся. Пуховик зашлепал пустыми рукавами по Нютиным ногам – будто досматривал. Еще чуть-чуть, и попросит строгим, сдержанным тоном: карманчики выверните, пожалуйста, ага, это что у нас, откуда это у нас? А это у нас из биопочвенного института вынесено. Безо всяких на то оснований. Снег снова начал сыпать мелкой колючей крошкой. Нюта шла через него и улыбалась. Сделать что-то назло оказалось очень приятно.

Она поднялась к себе, сунула самокрутку в пузатый ежедневник – кармашек для ручки стал идеальным тайником, – а ежедневник положила в рюкзак. Время только перевалило за пять вечера, но Нюта закрыла кабинет на ключ и вернулась в фойе на первом этаже. Схватила три маленьких тарталетки с икрой – уже чуть подсохшей, но все равно роскошно соленой и жирной, – отправила в рот, запила бокалом выдохшегося шампанского и, дожевывая на ходу, двинулась к пропускной будке.

– Хорошего дня, – бросила она охраннику. На его мерзкой бородке сегодня красовалась белоснежная бусина.

Тот промямлил что-то неразборчивое, но валидатор вспыхнул зеленым, и Нюта покинула институт, утирая рот варежкой. От шампанского в голове сразу стало легко и чуть зыбко. Нюта не пила с начала зимовья. Точнее, со второго дня. На первый они со Славиком выжрали три бутылки красного на двоих, а потом Нюта блевала в унитаз бордовой жижей, но не от отравления «Риохой», а от страха, которому алкоголь помог прорваться через оцепенение.

– Потому что бухло – депрессор, – говорил утром Славик, жадно глотая кофе. – Если начнем пить, в окошко выйдем.

– А смысл? – спросила Нюта, прижимаясь лбом к стеклу этого самого окошка. – Там таких сугробов наметет, что не разобьемся.

– Не сугробов наметет, а снежный покров восстановится, – поправил ее Славик. – Привыкай к официальной риторике партии.

И они засмеялись от нелепости того, как это прозвучало. Тогда им еще было смешно. Но больше они и правда не пили. До самого отъезда Славика. А пить одной Нюте не хотелось. Теперь же организм, истосковавшийся по легкому головокружению и сглаженным углам, жадно всосал в себя шампанское. Нюта шла сквозь снегопад, и ей казалось, будто она убежала со скучной пары и сейчас прыгнет в такси, поедет по пробкам в центр, сядет в кафешке, закажет еще игристого и станет пить, лениво перебирая контакты тех, кого можно позвать к себе – разделить половину дня, вечер, а может, и еще чуть-чуть; но спать отправится домой, иначе завтра будет неловко возвращаться на пары в той же одежде, да еще и с размазанной тушью.

Такси запретили вместе с личным автотранспортом, остались только служебные машины и немногочисленные автобусы. Нечего кататься и лишний раз портить снежный покров. Если уж не можете ножками, то утрамбуйтесь в автобус и езжайте по скудным маршрутам. Нюта, однако, предпочитала ходить пешком. Это полезно – на свежем-то воздухе. В автобусах всегда тесно и душно, обычно они еле тащатся, а тормозят исключительно на остановках. На этот раз она снова отчаянно не захотела ехать в толпе таких же несчастных. Внутри еще разливалось тепло от еды и злости, его должно было хватить на сорок минут быстрой ходьбы.