«Просто. Блин. Будь подозрительней, пожалуйста, – попросил он. – И осторожней. Незнакомая девушка дважды дарит тебе ценные вещи и ничего не просит взамен. Разве так бывает?»

«Всякое бывает».

«Обычно это всякое – плохое всякое. Сама знаешь. Всем что-то нужно. И этой девице тоже что-то нужно».

«Тая, – раздраженно напечатала Нюта. – Не девица, а Тая. Ничего ей от меня не нужно».

«Даже сигареты взамен не попросила? – Славка подумал немного и дописал: – Ладно. Я просто волнуюсь. Со стороны еще страшнее все видится, чем изнутри».

Нюта прислушалась. В ванной загудели трубы. Горячая вода уже поднималась в квартиры истосковавшихся по теплу жителей. Еще минут пятнадцать – и можно будет войти в горячий пар. Согреться наконец-то. Раздражаться на Славика больше не хотелось.

«Ничего. Я знаю, что ты волнуешься. Но я не высовываюсь, правда».

Отправила и поняла, что это не так. Сегодня она высунулась. И абсолютно бесцельно, просто назло. Большая удача, что ее не заметили. И будет еще бо́льшая, если кража самокрутки так и не всплывет. Телефон вспыхнул новым сообщением. Славик продолжал извиняться, и от этого стало стыдно. Он там волнуется, кусты цветущие фоткает, а она подставляется, как последняя дура.

«Слушай. – Обычно Нюта не страдала приступами излишней честности, но от Славика у нее тайн не было, и заводить их не хотелось. – Вообще я с ней расплатилась».

«Только не говори, что натурой». – Славик прислал разбитое сердечко.

«Нет. – Нюта задержала дыхание и напечатала: – Я стырила из института экспериментальный табак. И отдала его за книжку. Не специально. Просто так совпало».

Отложила телефон, встала, не спеша полила землю в подсохшем горшке, ножницами отрезала пару увядших листиков, поправила лампу, чтобы свет падал на фиалки равномерно. Все это время телефон нервно вибрировал:

«Что?»

«Ты с ума сошла?»

«Нюта, блядь!»

«В смысле – стырила? Ты шутишь?»

«Ладно. Ты шутишь. Окей».

«Идиотская шутка. Но окей».

«Или не шутишь?»

«Нюта! Ты не шутишь?»

«Так. Стоп. Если это не шутка, то это пиздец».

«Ты понимаешь, что натворила? Она же тебя сдаст!»

«Тая эта чертова. Обязательно сдаст».

Нюта присела у телефона, набрала одним пальцем:

«Не черти».

Тут же получила ответ:

«Да пошла ты».

«Перестань истерить, – попросила Нюта. – Никого она не сдаст. И ничего страшного я не сделала. Табак был в раздаточных материалах. Это не преступление».

Славик помолчал. Потом набрал:

«Иногда мне кажется, что ты не понимаешь, в какой стране живешь».

Дневная злость, оставшаяся на дне пустого желудка после давно переваренных тарталеток и шампанского, скрутила Нюту приступом жгучей изжоги. Ей захотелось тут же ответить. Не буквами, а голосом. Лучше – стоя напротив, глядя в глаза, а не в дурацкий экран. Вот тогда она нашла бы силы и слова. Сказала бы: «Это ты ничего не понимаешь. Это ты свалил еще до того, как все по-настоящему началось. С тобой мы только играли в карточки, очереди и комендантский час. А потом я осталась одна, и все игры закончились. Это моя жизнь – бояться, прятаться и сто раз думать перед тем, как что-то сказать. Это моя жизнь – снег, гололед и серость вместо густых южных сумерек, в которых ты сидишь и пьешь пиво, пока я тут жду, когда из крана пойдет горячая вода. И нет, дорогой мой, снаружи не может быть страшнее, чем изнутри. И если я не кричу каждый день в окно от страха и безнадеги, так это лишь потому, что боюсь простудиться. Лекарства у нас заканчиваются так же быстро, как кофе, сахар и надежда на то, что все это когда-нибудь прекратится. Так что нет, я понимаю, в какой стране осталась. А вот ты уже представления не имеешь о той, из которой уехал».

С каким же наслаждением она сказала бы все это. А набирать долгий и злой монолог по буковкам сил в себе не нашла. Нюта отключила соединение с внешней сетью, задвинула телефон под полку и вышла из гардеробной. У соседей уже вовсю шумела вода. Нюта скинула колючий плед и пошлепала в сторону ванной.

Трескучий сигнал дверного звонка догнал ее на пороге.

Одежда дает иллюзию безопасности. Трусы и лифчик, футболка, свитер, плотные колготки, шерстяные брюки, носки. Теплая, сухая, местами колючая. Пахнет порошком, покрывается катышками. Нюта лет в десять узнала, что ни любимый комбез, ни толстое одеяло не генерируют тепло сами, а только не дают рассеиваться ее собственному. Она тогда засунула ладошку под кофту, сравнила температуру кожи там и снаружи. И подумала: ого, как тепло я умею. Потом одежда начала скрывать – излишнюю округлость и избыточную угловатость, недостаточность и чрезмерность тела. Поставила синяк на коленку – надень платье подлиннее, что ты как пацанка? Переела чипсов на ночь и отекла? Натяни широкую толстовку с капюшоном. Будешь поздно возвращаться домой? С утра подумай, во что закутаться, чтобы вечером не привлечь внимания. Прячущая одежда, одежда со смыслом, теплая одежда, одежда подчеркивающая. Да любая, позволяющая не стоять посреди коридора голой и покрытой колючими мурашками.

– Анна Степановна, открывайте! Мы из Управления по сохранению снежного покрова.

Нюта прижалась спиной к стене и сползла по ней на пол. Коленями заслонилась от двери. Снаружи топали и требовали открыть. Сердце колотилось так громко, что почти заглушало трель звонка. И даже привычная картинка перед глазами – коридор, тумбочка, пуховик на вешалке, пустая коробка из-под летних кроссовок Славика – стала зыбкой. Нюта ясно и отстраненно поняла, что сейчас потеряет сознание. Представила, как дверь выламывают и находят ее – голую, неловко раскинувшую руки и ноги. Первым заходит холодовик в тяжеленных ботинках и пинает ее в бок, чтобы проверить, не прикидывается ли гражданка Синицына. Хрен ему! Нюта зажмурилась, прогоняя спасительное небытие, открыла глаза. На звонок больше не жали, зато начали долбить в дверь.

– Анна Степановна, у нас повестка. Открывайте!

Бежать было некуда. Разве что из окна сигануть. И обороняться тоже нечем. Не ринешься же с кухонным ножичком на толпу холодовиков. Нюта судорожно перебирала варианты: прикинуться глухой дурой, спрятаться в шкафу, открыть дверь – и будь что будет, позвонить Радионову и начать рыдать сразу, как тот ответит… Под нестихающий грохот кулаков об дверь Нюта ринулась в комнату, вытряхнула рюкзак, нашла телефон. В аппарате заскрипело – связь говняная, оборудование мерзнет, работает плохо. Только бы соединилось, только бы отозвался. Под первые гудки Нюта вернулась к двери, прижалась спиной к косяку. В подъезде стихло, потом она услышала знакомую мелодию звонка. Раньше Радионов менял рингтон по концертам Вивальди четыре раза в год – от зимы к осени и по кругу. С начала зимовья смена прекратилась. Остались лишь тревожные скрипки и тянущая виолончель. Эти-то звуки – рингтона и самого Радионова – Нюта и различила. Кажется, рыдания отменялись.

– Дайте же мне пройти, – требовал он. – Что тут сразу начинается? Нюта! Нюта! Это Глеб Павлович, все хорошо. Открывай.

Нюта прижалась лбом к холодной обивке двери. Перевела дух. Сердце стало биться ровнее. Если снаружи Радионов, то повестка точно не обвинительная. С такими приходят без сопровождения работодателя.

– Сейчас! – крикнула Нюта, подбирая с пола плед. – Мне нужно одеться.

Она забежала в гардеробную, убедилась, что полка-тайник плотно задвинута, отыскала свежие трусы, носки и майку, сверху натянула кардиган, с трудом попала в штанины серых треников, пригладила волосы. Вдохнула поглубже и вернулась в коридор.

– Долго еще? – переговаривались там.

– Одевается она, вы же слышали.

– Голая, что ли? Так бы и открыла, делов-то.

И тупой хохоток. Нюта щелкнула замком, отодвинула цепочку. Выглянула наружу. Трое холодовиков в белой форме и Радионов – смотрит напряженно, но улыбается, мол, ничего страшного, все под контролем. Разумеется, под контролем. Вопрос – под чьим.