– И здесь пробки? – Михаил выглянул из коляски. – Пойду посмотрю.

– Не боишься меня одну оставлять? – Николь чуть щурилась на солнце.

Он вышел из коляски и обернулся:

– Вот и проверим.

– Проверим что?

Но Михаил уже отошел.

Неожиданный затор вызвало редкое транспортное происшествие. У одной из колясок, в которой ехала молодая пара с двумя детьми, прямо на ходу отвалилось колесо. Скорость была ничтожной, никто не пострадал, но мальчик лет трех сильно испугался и теперь громко плакал, уткнувшись в плечо утешавшей его матери. Старшая сестренка, наоборот, очень гордилась участием в необычном приключении и гладила маленькой ладошкой валявшееся на дороге колесо. Вокруг собирались люди. И пока извозчики решали, что делать с охромевшим экипажем, туристы наслаждались ситуацией, которая лишний раз подчеркивала прелесть старого города.

Когда Михаил вернулся назад, Николь в коляске не было. Он оглянулся по сторонам: кругом только чужие, ненужные люди. Эмоции взяли в заложники мышцы лица и теперь безраздельно правили мимикой.

Николь стояла в глубине арки одного из домов и наблюдала за Мишей. Она не думала, что ее дурашливая выходка произведет такое сильное впечатление.

Михаил молча сидел на ступеньке коляски. Николь подошла к нему и положила руки на плечи.

– Не хочу возвращаться обратно – короткая маечка обнажила узкую полоску живота. – Я нашла интересное место.

Николь, как маленький ребенок, взяла Мишу за указательный палец левой руки:

– Вставай!

Они вернулись назад и остановились перед трехэтажным зданием из светлого камня, сдвинувшим на лоб край крыши. На фасаде висела табличка «Частный художественный музей». Сбоку к стене примыкал чей-то маленький сад, в котором инжир, апельсины и сливы, шелестя на ветру, дружелюбно гладили своей листвой стены соседних построек. На грядках между деревьями зрели помидоры, перцы и баклажаны, а в глубине сада виднелся дом.

– Любишь искусство? – Михаил взглянул на Николь.

– Мне нравится заходить в случайные музеи. Иногда там происходят неожиданные открытия.

Михаил потянул тяжелую деревянную дверь и впустил Николь в прохладный вестибюль. Широкая мраморная лестница с мощными перилами заканчивалась на втором этаже прямо у окошка кассы. Интеллигентного вида бабушка протянула морщинистую руку в металлический тоннель под толстым стеклом, взяла деньги и вернула два билета.

Висевший рядом с кассой информационный постер обещал почти всю историю мировой живописи – от коллекции схематичных рисунков на керамической посуде до современного искусства.

Они зашли в первый зал, быстро проскочили первобытную экспозицию и задержались в следующем у потемневших от времени портретов герцогинь и богатых негоциантов. В этот жаркий пляжный день посетителей в музее почти не было.

– Хорошо, что здесь мало людей, – шепнула Николь.

– Хорошо, – кивнул Михаил, – как в пустом храме. Когда людей в церкви много, мне кажется, что они разбавляют собой Бога.

– Ты ходишь в церковь?

– Иногда. Пойдем гулять в пейзажах Моне, – Михаил уже заглядывал в следующий зал, где висела живопись импрессионистов.

– Там есть Моне?! – удивилась Николь.

– И не один! Ты тоже его любишь?

– Это ты – «тоже»!

Они прожили в полотнах импрессионистов минут двадцать: слушали плеск воды, чувствовали запах гари из паровозной топки, ощущали трепетание знамен на ветру. Посетителей действительно было мало, но один из них, мужчина лет шестидесяти в темном пиджаке и яркой фиолетовой рубашке, почти всегда оказывался рядом с ними.

– Он за нами следит, – негромко сказала Николь.

Когда они переместились в последний зал, Николь опять встретилась взглядом с незнакомцем, но глаза на этот раз не отвела и пристально уставилась ему в лицо. Тот доброжелательно улыбнулся и спросил:

– Извините, вы говорите по-английски?

– Да, говорим, – Николь смотрела на него с вызовом.

– Мне показалось, вы заметили мое пристальное внимание. Не хочу, чтобы мой интерес был понят превратно.

– А интерес действительно существует? – уточнил Михаил.

– Да, но он не должен вас беспокоить. Я директор этого музея, и пользуясь своим преимуществом, – он почти оправдывался, – иногда выхожу в залы и наблюдаю за посетителями. Мне интересно видеть, как люди реагируют на разные картины. А коллекция у нас, может быть, и не самая выдающаяся, но вполне приличная. Откуда вы, если не секрет?

– Мы из России, – ответил Михаил.

– Точнее, мы оба русские, – улыбнулась Николь.

– Понятно. Русские тоже у нас бывают.

– И что же вы можете сказать о нашем восприятии? – спросила Николь.

– Вы очень интересная пара, – он задумался. – Вас связывает что-то большее, чем поверхностное знакомство или даже романтическое увлечение. Но, возможно, вы и сами этого еще не понимаете.

– Да? – Николь с любопытством посмотрела на музейщика и взяла Михаила под руку.

– А еще я думаю, – продолжил директор, – что вы тонко чувствуете искусство. Вы можете проникнуть глубже красок, композиции, внешнего смысла, если сама картина это позволяет. Таких людей не так уж много.

Директор выдохнул паузу и опять заговорил.

– Я давно пишу книгу об искусстве, о том, что оно для человечества, – он сделал шаг назад. – Представьте себе первого человека! Был такой, наверное, правда? Вот он открыл глаза и увидел себя на поляне. На ней какая-то трава, цветы. Все разные! В них копошатся муравьи, жуки, гусеницы. Порхают бабочки. А дальше большие деревья, лес. Горы на горизонте! Поцарапал палец и впервые почувствовал боль. Увидел свою кровь. Он пока и названий никаких не придумал, просто впитывает в себя открывшийся мир, в котором ему предстоит жить.

Сначала он все узнавал с помощью собственных органов чувств, – продолжал директор, – видел, слышал, трогал пальцами шершавую кору дерева и пушистый мех животного, вдыхал запахи меда и разлагающихся трупов. Потом мозг начал сопоставлять, анализировать, и оказалось, что все гораздо сложнее первых впечатлений. Он уже не всегда верил своему зрению и обонянию. Тогда человеческое сознание вытащило инструменты, с помощью которых удалось еще детальнее «пощупать» поляну вокруг. И выяснилось, что газ без цвета и запаха способен убить, плоская земля на самом деле круглая планета, а привычная лошадь, на которой пахали землю, состоит из клеток и атомов. Вы, наверное, спросите: а причем здесь искусство? – он потрогал ворот рубашки. – Искусство – такой же инструмент познания мира, как религия и наука. И если приглядеться, никаких противоречий между ними нет! Это только не очень умные люди пытаются противопоставить религию науке, науку искусству, искусство религии. Все это просто человеческий инструментарий, который позволяет увидеть новые грани мира.

Николь взглянула на Михаила, который внимательно слушал случайного собеседника. Мужчина говорил все эмоциональнее, но перебивать его не хотелось.

– И чем дальше человек продвигается от первого взгляда на мир, тем сложнее становятся его инструменты! Как увеличительное стекло через столетия превратилось в электронный микроскоп, так и первобытные рисунки достигли уровня импрессионистов – сложного, тончайшего инструмента, которым не все могут пользоваться, – директор вдруг спохватился. – Я, наверное, совсем заговорил вас? А мы ведь даже не познакомились! Простите меня, я, когда увлекаюсь, забываю обо всем! Меня зовут Дарио Броссар, – он достал из кармана и протянул им две прямоугольные картонки.

– А мы на отдыхе и визиток у нас нет, – улыбнулся Миша. – Николь, – он показал на свою спутницу, – и Михаил.

– Очень приятно, – кивнула Николь, – но вы, кажется, не договорили.

– Да! – директор обрадовался, что его опять готовы слушать. – В искусстве долгое время самым важным считалось разглядывать и запоминать. Похожесть на оригинал была целью и высшим критерием мастерства! Мастером был тот, кто кусочком угля повторил естественную позу животного, красками добился прозрачности морской волны, оживил на холсте цветы и облака.