Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— Ну а поедете за Тамань к Железному Рогу, к Волне, ничего не узнаете. Великая стройка коммунизма! Отдохнуть будет негде. В Волне белый мучной песок. Нигде такого нет. Даже в Анапе. Потеряли моря, теперь каждый метр на счёту. Сколько наши предки к морю шли? 600 лет? И знаете, какие весёлые, довольные начальнички, мы же их всех помним в районе! Хотя бы в одном глазу переживание: угробили ведь всё! Одурели от денег, от безответственности, от турецких курортов, от иномарок. Мы всех их помним, помним их коммунистические речи, помним, за что они с нас кожу сдирали. И вот, пожалуйста: на кого сами похожи? Тамань — это такая благодать, такая тишина, Керчь видна, Крым. Больше десяти лет катера не плавают, и ещё лет сорок пройдёт — не будут. И все мы молчим. Журналисты приедут, они их угостят и…

Все молчат.

— Да, слёз не видно. У людей все отбирают, а им хоть бы хны. Молчат. А посмотрели бы вы на некоторых (да их немало) на день “Таманской лозы…”. Тут такая в августе гульба была! Станицы и хутора устроили свои курени, жарятся шашлыки, на столах угощения, вина залейся, гремит музыка, костерочки, дымки, начальство с хвостом подчинённых обходит важно курени, угощается, бодрится, торговля кипит, а вечером фейерверк, на берегу под кручей столы для приглашённых, на помосте один за другим певцы, народные коллективы, хор из Краснодара казачий… Такое ощущение, что счастье льётся через край.

— Лучше бы они эти деньги, потраченные на показуху, какому-нибудь детсаду или больнице отдали… Им не жалко. Какая гульба, какая лоза, если на землях бывшего совхоза “Таманский” всё заросло? И на какие деньги они себе банкет устраивали на берегу? Под фейерверк. Кефаль уже 120-180 рублей за кг. Малёк кефали задыхается в нефтяной плёнке, поезжайте, посмотрите. Челябинский олигарх поставил четырёхметровый забор из итальянского кирпича, строит закрытый теннисный корт для себя. Что принесло его на нашу землю? Нету детской футбольной площадки — там пивная.

— “Создадим новые рабочие места”. Знаете, в Волне роскошная гостиница строится, там такое будет, спуск мраморный и всякое. Турецкому рабочему платят тысячу долларов. Но не он работает! Он на часть долларов нанимает наших безработных, а сам сидит в чистой одежде. Вы где-нибудь такое ещё видели?

— Нет работы, живи как хочешь, и слышишь одно: “Сейчас рынок, платите!”. Люди как взбесились. Тянут тебе по двору и в хату трубы под отопление — плати. Но оставляют работу для другой фирмы, для пожарников: те устанавливают вытяжки цинковые, дымоходы — плати! Да плати почти пять тысяч. Потом надо ещё звать водопроводчиков, чтоб подтянули от водопроводной трубы (она тут же) короткую трубу к колонке — опять плати. Но и это ещё не всё. Ещё приедет комиссарша-приёмщица и подключит трубочку к трубе большой. И распишется. И за это поистине короткое действие ты должен заплатить две с лишним тысячи! И это называется рынок? Это небывалая наглость, узаконенный бандитизм, за это надо расстреливать. Кругом нищета, безработица, и такое лихоимство.

А у них лозунги: “Таманская лоза”, “инвестиции”, “С нами будущее…”.

* * *

…Ехали из Тамани перед вечером, небо после дождя ещё было затянуто тонкими тучками, свежо и тяжело зеленела степь, всё вокруг покоилось в тишине. Вот поднялись на взгорье, с которого оглянулись на маленькую Сенную у Таманского залива, повернули на Ахтанизовскую у хутора Солёного, ещё раз повернули неподалёку от горы Бориса и Глеба и выпрямились в сторону горы Блювака. Здесь, на краю станицы, у последней белой хатки тишина замирает совсем, хатка кажется сиротливей соседних, гора Блювака сторожит само время давнишнее. Эта гора, тёмная после дождя, и пустое влажное поле напоминают мне об Иване Прийме, который мальчиком на пашне “из вил и свиты делал маленькую палаточку, зажигал в ней свечу, всовывал туда голову и так читал по целым ночам”, а дома во время работы записывал свои строчки “на дверях амбаров, конюшни и на белых стенах”.

Где стоял дом отца Ивана Приймы и самого Ивана, если он после женитьбы отделился, никто уже не скажет, и никто в самой станице даже не подозревает, какое талантливое племя Прийм возникло когда-то под боком горы Бориса и Глеба и как оно могло бы приукрасить старую станицу Ахтанизовскую, если бы мы не затвердели в последние десятилетия в полной безродности и издали бы книгу. Что это за книга? Иван писал стихи в 1916 году, когда воевал на Кавказском фронте в Турции, получил от наказного атамана Бабыча денежное поощрение (немалое по тем временам — 100 рублей серебром), оставил прекрасные казачьи воспоминания; сын Константин дружил с Шолоховым и писал о нём книги; племянник в журнале “Русская литература” в Ленинграде в академическом звании обозревал словесность, писал труды, удостоенные высшей государственной премии. К этой семье дружно примыкают талантом ахтанизовцы А. Обабко и Н. Гулый, бывший атаман (оба с воспоминаниями). Кто благодарно вспомнит их тихий поклон родной старине и будет гордиться, что они “наши станичники”? Пока никто. Как и в Тамани, в Ахтанизовской затоптаны следы прошлого. Не ждать ли, когда дагестанцы заглянут в местные исторические святцы, раскошелятся и выкинут на прилавки казачьи сочинения в твёрдой обложке: нате! Это ваше! Дагестанцы нынче по осени приезжают в станицу издалека на сбор винограда; своим уже нету места на поле.

Если бы жили сейчас казаки той же породы и воспитания, что Прийма и Обабко, а в станицах и в отделах правили чины той же стати и коренного родства, что и Гулый, Вареник, Бабыч, то не надо было бы убеждать начальство: “будем хранить…”, “давайте издадим…”, “нельзя разрушать…” и т. п. “Хвала тебе, батько, — говорили казаки станицы Таманской наказному атаману Бабычу, — и слава тебе во веки вечные за горячую любовь к родной старине, любить которую и нам завещаешь”.

— То ли правда исчезли родственные отношения, — говорил я вечером в Пересыпи петербургскому учёному, давно купившему в посёлке усадьбу и выезжавшему в северную столицу два-три раза в год. — Понимали все: это наше, это нам досталось от отцов и дедов. Жили и чувствовали это. А сейча-ас…

13
{"b":"91078","o":1}