…Собеседники поинтересовались, когда император сам находился в наибольшей опасности. Наполеон назвал сражение при Арколе (15–17.11.1796):

– Под Арколе лошадь моя была ранена выстрелом. Взбешённая раной, закусила она поводья и понеслась прямо к неприятелю. Потом бросилась в болото, где и издохла, оставив меня по уши в грязи. Я уже думал, что австрийцы снимут мне голову, которая находилась под водой и грязью. Им это легко было сделать, потому что я не мог сопротивляться. Но затруднение приблизиться ко мне и прибытие войск моих помешали им, и я спасся.

Наполеон любил войну как искусство, требующее от полководца максимального напряжения, но так и остающееся неподвластным разуму; научиться ему нельзя. «Вы думаете, что умеете воевать, раз вы прочли Жомини? – говорил он своим генералам, сотоварищам по ссылке. – Я провёл шестьдесят сражений и могу вас заверить, что ни в одном из них ничему не научился. Цезарь тоже последнюю битву воспринимал как первую».

Меттерниху, министру иностранных дел Австрийской империи, Наполеон как-то заявил:

– Миллион жизней – это пустяк для такого человека, как я!

Это была всего лишь политика, попытка устрашить своего противника. На самом деле, будучи ещё только генералом, он писал жене: «Земля покрыта мёртвыми и окровавленными людьми. Это оборотная сторона войны; душе моей больно видеть такое множество жертв». А вот его заявление, сделанное прямо на поле битвы:

– Если бы короли всего мира увидели такое зрелище, они бы меньше жаждали войн и завоеваний.

Сам Наполеон берёг солдатские жизни; они знали об этом и любили своего «маленького капрала», который не раз повторял:

– Кто не может смотреть на поле боя без слёз, тот бессмысленно потеряет убитыми много людей.

После одного крупного сражения в Италии Бонапарт проезжал по полю битвы в сопровождении трёх офицеров. Тела убитых ещё не были погребены. «В глубоком безмолвии прекрасного лунного вечера, – вспоминал император, – вдруг из-под шинели своего убитого хозяина выскочила собака. Она бросилась к нам и тут же с жалобным воем вернулась назад. Собака то лизала лицо своего хозяина, то бросалась к нам, словно моля о помощи и требуя мести. Я не знаю, в чём причина этого – то ли моё особое настроение в тот момент, а может быть, вечернее время, своеобразие места и самого сражения, – но, несомненно, ни один случай на полях сражений не произвёл на меня более глубокого впечатления. Я невольно остановился, чтобы созерцать всю эту сцену. У этого убитого, подумал я, вероятно, есть друзья в лагере или в его отряде, а он лежит здесь, покинутый всеми, за исключением своей собаки! Какой урок преподаёт нам природа через посредство этого животного! Каким странным существом является человек! И как непостижимы его восприятия: ранее, без всяких эмоций, я отдавал приказания, которые должны были решить судьбу армии, я предвидел, не роняя ни слезинки, результат исполнения данных мною приказов, из-за которых будет принесено в жертву множество моих соотечественников, а здесь я был весь взбудоражен жалобным воем собаки! Несомненно, в ту минуту моё сердце могло быть тронуто мольбой противника».

За обликом сурового воина и жёсткого политика скрывался глубоко сентиментальный человек, который в юности зачитывался романами Руссо. Кстати, один из последних дней пребывания в «Бриарах» был посвящён «Новой Элоизе» великого женевца.

– Император вызвал меня к себе в ранний час, – вспоминал Лас-Каз, – и стал читать «Новую Элоизу» Жан-Жака Руссо, часто обращая внимание на искренность, силу аргументации писателя и на элегантность стиля и выражений романа. Чтение книги продолжалось примерно два часа. Это чтение произвело на меня сильное впечатление, вызвав глубокую меланхолию – смешанное чувство нежности и печали.

«Новая Элоиза» была темой беседы и во время завтрака.

– Жан-Жак перестарался в нагнетании чувств, – заявил император. – Он нарисовал картину сумасшествия, тогда как любовь должна быть источником удовольствия, а не страдания.

После завтрака император возобновил чтение. Затем вышел в сад, где продолжил разговор:

– Действительно это произведение никого не оставляет равнодушным, оно волнует и вызывает чувство.

После обеда чтение возобновилось, и день завершился тем же, чем был начат, – чтением «Новой Элоизы». А Лас-Каз подвёл итоги этого чтения следующей тирадой:

– Мы были весьма многословны в наших высказываниях и наконец согласились с тем, что абсолютная любовь подобна идеальному счастью: оба эти состояния в равной степени нереальны, мимолётны, таинственны и необъяснимы, и что, в конце концов, любовь – это просто временное занятие для праздного человека, развлечение для воина и крах для монарха.

…Во время плавания на «Нортумберленде» Наполеону исполнилось 46 лет. Это период расцвета мужских сил, и император не был в этом исключением. Во время прогулки с Лас-Казом по владению Балькомба он не раз затрагивал щекотливую тему: любовь и женщина. Лас-Каз вспоминал:

– Во время одной из наших ночных прогулок император сказал мне, что в своей жизни он был привязан к двум женщинам, обладавшим совершенно разными характерами. Одна была страстной почитательницей искусства и олицетворением изящества, другая была сама простота и наивность, и каждая, заметил император, заслуживает самой высокой степени уважения.

Сделав это вступление, Наполеон красочно описал свои «привязанности»:

«Первая никогда, ни в одну минуту своей жизни, не переставала быть приятной и обаятельной; было невозможно обнаружить в ней что-либо неприятное. Она прибегала к любой возможности, чтобы усилить своё очарование и обаяние, присущие ей от природы, и это делалось с такой изобретательностью и умением, что следы этих действий были совершенно незаметны. Другую, наоборот, никогда нельзя было даже заподозрить в том, что она способна что-либо выиграть, прибегая к хитрости, и её хитрость была простодушной. Первая всегда избегала говорить правду, её первый ответ всегда был отрицательным; вторая была предельно откровенной и открытой, и такие приёмы, как увиливание или уловки, были ей незнакомы. Первая никогда ни о чём не просила мужа, но была кругом в долгах; вторая не стеснялась просить у мужа денег на то, чего ей хотелось, что, однако, случалось очень редко: и он всегда сразу же оплачивал покупку. Характер у обеих был мягкий и нежный, и обе были очень привязаны к своему мужу. Но уже пора догадаться, кто эти две женщины, и те, кто когда-либо видел их, безошибочно узнают в них двух императриц».

К этой характеристике своих жён Наполеон добавил, что они проявляли к нему сдержанность характера и безусловную покорность[4].

…В воскресенье, 10 декабря, император со свитой перебрался в Лонгвуд. Перед отъездом попрощался с хозяином «Бриар» и вручил ему подарок – золотую шкатулку со своим вензелем. Бетси расплакалась. Наполеон утешил её:

– Вы будете навещать меня в Лонгвуде, мисс Бетси.

Стоя у окна, девочка печально смотрела, как удаляется маленький кортеж императора.

Дорога в постоянную резиденцию. Доктор О’Мира, высланный с острова, писал 28 ноября 1818 года лордам адмиралтейства Великобритании: «Жизнь Наполеона Бонапарта будет находиться в опасности в случае дальнейшего проживания в условиях такого климата, который свойственен острову Святой Елены…»

Яркое представление о климате острова дают записки одной из постоянных жительниц острова, совершившей поездку в Лонгвуд 6 ноября 1815 года:

«Остров Святой Елены – это далеко не то место, где поездка доставит вам удовольствие. Такие ужасные дороги, такие ужасные горы, такие ужасные пропасти. Меня уверяли, что проехать придётся каких-то миль пять, но я уверена, что мне пришлось проехать все пятнадцать. За одной горой тут же следовала другая, но только ещё выше. Скалы громоздились одна на другую: я поистине верила, что оказалась в объятиях облаков. Но вот уж в чём я была абсолютно уверена, так это в том, что мне пришлось побывать один за другим в трёх различных климатах. После того как я выехала из города и всё то время, пока я добиралась до коттеджа “Браейрс”, палящий зной солнца буквально сжёг кожу на моём лице и покрыл волдырями мои губы. Воздух был настолько удушлив, что я была на грани обморока.