А тут!

Огромная цепь на шее и толстые верёвки с причала Балаклавы, которыми крепились вокруг головки чугунного кнехта, военные корабли. Весом цепь была, пудовая. А он, наш, теперь почти святой великомученик, – ходить с такими веригами, не осиливал, почти полз на коленях к своей кормилице, моей жене.

И зачем японцам театр слёз, который и у нас, в Севастополе, руины амфитеатра хотели устроить артисты. Вот где были рыдания, и точно скажу вам, не театральные – сердешные, натуральные.

Всё закончилось благополучно. Расставание. Прощание, почти Славянки.

И вот наш, почти красавчик, живой и реставрированный, какими-то неземными целителями. Регенерация, и я это понял, теперь понял.

По своему посёлку мы дефилировали почти в обнимку со своим, вернувшимся из небытия, но большого бития, вели его под белы ручки, но не в казённый дом, на срок, как говорили раньше в народе.

Я его держал за переднюю лапку левую, жена – за правую, и, как цирковой дрессированный, шёл на двух задних, конь – иноходец, не помогая передними, которые мы крепко держали.

Иногда его заносило в сторону и я поднимал чуть-чуть повыше, он вертелся, как тогда почти на шампурах. Деревенские смотрели на эту прогулку, странно. Но пальцем у виска крутил только один мужичёк, около чебуречной. И проводил нас почти песней, ласково почти…

– Ну и нажрались, а ещё муж и жена, наверное.

Время шло. Время ушло. И время лечит. Он дома. Спокойно возлежал на своём привычном месте и во сне повизгивал. Видел, сны сладкие бередили его душу, а может воспоминания о днях, которые были в прошлом, и теперь осталось уже жить этим эхом.

Глубокой осенью над его дворцом будкой шумело – трещали сухие ветки старого, как и его хозяин ореха. Ветер. Дождь. Он забивался в дальний угол, спал потому, что похрапывал и вздыхал. Стонал, иногда повизгивал. Это компьютер в его голове, листал страницы бития.

Показывали, видимо, кадры оскопления, и, чего ещё хуже,– видел как огромные, злые, почти звероящеры, подкидывали его выше тополей, и он там вертелся как на шампурах, потом, лучше бы не было этого, потом – одновременно хватали своими тисками – клыками бивнями, старались урвать, но раздельно, каждый свою половинку, его тела.

Я подходил к нему и объяснял, что это сон. Верил. Не возражал. Получал куриные крылышки, из его же рациона. Быстро, не раздумывая, и, не похрустев косточками, заглатывал, хоть я и не собирался у него отнимать, прятался во дворце – будке.

Теперь он в гостях у лучшего друга-Морфея.

А дождь шумел.

Выл ветер.

Трещали и падали с шумом ветки.

Люба наш, свернувшись калачиком, уходил, далеко – далече, от тех страшных мест, где пережил такое.

Бегут две собачки в обнимку. Хвосты баранкой. Один рыжий с белыми и чёрными кляксами, другая – красавица, с рыжими и чёрными помарками – пятнышками с зелёными разводами. Хорошо бегут, дружно бегут. Смотрят целеустремлённо, вперёд, потом друг другу в глаза – томно ласково и…снова бегут.

Подбежали к калитке, остановились, подарили друг другу по нежному взгляду.

Сунули два носа под калитку – ан хода нет. А, им нужно туда – по прямой.

Ктото из них,– покажет свой терем, не у самого синего моря, но красота, скалы, горы, чистый воздух, на горке, чуть выше обсерватория.

А, её. Им не до того. У них красота внутри.

Собачья. Верная.

Цуцык – жених иноходью пошёл искать проход, Жучка шмыгнула в другую сторону. А он, бегал, бегал – прохода нет. Стал, разинул рот. Устал. Перегрелся. Язык, висит, часто дышит, охлаждает закипающий радиатор. Гля,, а Жучки то нет. Посмотрел. Просмотрел…

Нет. Поморгал. Проморгаал…

Прочистил свои глазки лапкой – соколом, ясным глянул, повёл вокруг. Нет её. Нет! Он, ну бегать. Ну, заглядывать через забор. Станет на задние лапки, на дощечку забора. И с такой тоской смотрит сквозь штакетины. Нет. Нигде нет.

Нет её. Нет…

Ну, где же ты? Где?!

Присел.

Подпёр свою голову лапками.

Запел.

– Где ты,

– Где ты,

– Где ты,

– Друг любимый моой,

– Буду до рассвета,

– Я встречи ждать с тобой…

Девочка в красных варежках открыла железную калитку. Он, радостный, с визгом туда. Ан не туда. Она – то в другую сторону побежала.

…Он снова бегает. Нюхает.

Берёт след.

Но не тот.

Нет её.

Глупый пёс.

Воон, таам.

За той калиткой, деревянной. Там она.

Там твоя радость

Туда беги.

Она тебя ждёт.

… И, может…в глубокой. Верной. Но безысходной собачьей тоске…

Роняет горючие слёзы.

Парень этот живёт по прямой, не считая подъёма на гору, недалеко. Он сын моего однокашника по академии, это мы с ним называли наше ремесленное училище, номер семь, в городе Керчь! И заканчивали с ним в те далёкие пятидесятые годы, сталинских времён.

Дело в том, что у этого парня была девочка, в деревне их сучками звали. Это очень важный аргумент в этой красивой и душевной повести, точнее – исповеди. Он хозяин, этой самой не жучки – овчарка была чистой породы. И вот, каждую весеннюю – летнюю – осеннюю – зимнюю, пору она, без соблюдения народных традиций, обычаев и законности… устраивала себе приём кобелиного состава… Ей неважно порода и в каком веке они были, в каком воплощении и культуры. Просто, одно требование – сложение, атлетическое, что бы не портить породу этой овчарской сучки, уже давным – давно не девочки. Он, правда, прятал ото всех возраст, предпенсионный, её, этой перезревшей молодухи. Хозяину, надоедало это звериное рычание, прогрызание и проникновение в будку чужеродных элементов. А им, страдальцам, нужно пробраться к предмету воздыхания.

… Тогда он брал ружьё и периодически отстреливал, очень наглых претендентов на звание отца семейства. Таким образом, за каких-то несколько недолгих лет, их заметно поубавилось, а в лесу, который был совсем рядом, люди стали замечать убиенных, невинно загубленных бывших воздыхателей его прекрасной невесты. Вот тут-то в такие совсем не весёлые времена и появился мой драгоценный претендент на высокое звание, отца, будущего семейства этой, скоропостижно помолодевшей красавицы овчарки.

По весовой борцовской категории, он, конечно, немного не дотягивал, процентов на семьдесят семь, до веса и роста своей избранницы и, как выразился сам хозяин, мог только дотянуться, носом до предполагаемой точки прикосновения, а не проникновения, и то, добраться, если встанет на задние лапки и не упадёт позорным образом, пластом у её задних ног, точнее, как говорят в народе, видел я тебя, такой сякой,…у собаки, под хвостом.

Он, сосед, долго плевался, когда нечаянно увидел эту позорную сцену, и не смог поднять руки, на этого недоноска, как он, хозяин, обозвал, этого приблудного, пока не узнал, что это моё сокровище.

Потом, когда встречал меня и ругался, грозил, но не трогал потому, что мы были почти родственниками. Он, этот парень, ещё поведал мне, что этот ублюдок, мой, залез в будку и сожрал её собственный ужин, почти свадебный. Это был уже предел терпимости, благородной сучки – девочки – старушки и её хозяина. В сердцах он схватил ружьё и уже готов был угостить моего наглеца, дробью…

А… А… Там, у самой будки, на месте переступления порога её законного жилища… оказались ещё три собачки. Хорошо бы собачки, а то ведь собацюги, размером со среднего тигра. Третий, был даже с поперечными полосками, одна половина смахивала на тигра, а другая, задняя часть… ну совсем – зебра… И, у хвоста, как у зебры разводы с завитушками, как будто художник, который расписывал ей предхвостье, около её выхлопной трубы, дрогнула рука с кисточкой, он, декоратор по росписи, скорее фарфора, творец, художник, нарисовал там кокетливую запятую. И смех и грех. И вот эти тройка борзых…они, правда, рычали не как борзые, как львы, когда сражаются с гладиаторами. Рычат, перед решающим смертельным боем они, все трое, а зебротигрица, ошибка генной инженерии, заходила, иззаду, как говорил мой дед, о шакалах, не видевши никогда этих красавчиков. Вот цирк, который стоило отснять всеми видами аппаратуры, такого уникального сражения…