"Вера – удивительная вещь, – говорил мой старый духовник, – особенно когда группа людей верует одинаково. Тогда она обладает огромной мощью, могуществом, вызывающим чудеса. Чем сильнее вера, тем больше чудес". И, глядя на эти толпы молившихся коленопреклонённых людей, я думала, что понимаю смысл сказанных им слов. Я тоже старалась принять как можно более печальный вид, а иногда умудрялась и горько заплакать, надеясь, что люди, посмотрев на меня, зададутся вопросом, в чём же заключается моя тайная скорбь, а после решат: "Она одна из нас; она тоже страдает". И когда моя мама спрашивала: "О чём ты плачешь, Малышка?" – я с достоинством отвечала: "У меня, так же как и у всех остальных, есть свои собственные печали".
На другом конце прохода лицом к входной двери находилась огромная ниша с панорамой Голгофы, где на переднем плане стоял крест с фигурой распятого Христа в натуральную величину.
Вслед за посещением Пресвятой Девы мы всегда подходили к кресту и, низко склонившись, прикладывались к небольшой стеклянной крышечке, защищавшей гвоздь, вбитый в его основание и, как мне сказали, на самом деле являвшийся тем самым, что вонзился в одну из ступней Спасителя. Перед крестом, на одной линии с горизонтальной балкой, находился полукруглый стержень, с которого свисало множество серебряных и золотых лампад, где горели "вечные огни" в небольших сосудах из красного и синего стекла. Среди этих лампад, ближе к центру стержня, висела и наша в форме одного из золотых херувимов Рафаэля.
"Это наш личный ангел, и он молится за нас", – шептала моя мама, а я с благоговением смотрела на маленькую лампадку и спрашивала: "Она будет гореть вечно?" И мама отвечала: "Во веки веков – это же 'вечный огонь'". В последний раз я видела этого херувима незадолго до того, как покинула Россию в 1922-ом году. Интересно, где он сейчас? Наверное, был переплавлен, дабы за полученное золото можно было купить для голодавших еду.
От креста мы шли обратно к входным дверям – мимо серебряных перил, отделявших основное храмовое пространство от секции перед алтарём, мимо гробницы Кутузова и больших знамён, выцветших и изношенных, которые были захвачены во время войны 1812-го года у армии Наполеона и вывешены на стенах и колоннах собора вместе с ключами от павших городов и другими трофеями.
"Теперь мы можем ехать дальше", – произнесла я многие годы спустя шофёру, очнувшись от своих грёз наяву, и мы двинулись по старому Невскому проспекту, который я постоянно забывала называть проспектом 25-го Октября.
"И вот почему я всё время чувствую себя призраком", – сказала я Вику, оглядываясь через плечо, чтобы ещё раз взглянуть на собор.
Как же мой отец любил его! Каждое утро он навещал икону Пресвятой Девы, обычно перед завтраком, а затем ещё разок-другой позже в течение дня. Он был отличным фотографом-любителем и сделал несколько замечательных снимков храма, и каково же было моё изумление, когда, приобретя открытку с изображением собора во время своего недавнего пребывания в Ленинграде, я увидела, что она была воспроизведена с одной из фотографий Генерала.
Проехав от Казанского по Невскому, мы совершили поворот на бывшую Морскую улицу и добрались до места, которое сейчас называется площадью Воровского, где до сих пор стоит старый Мариинский дворец, что раньше являлся Государственным советом империи, а нынче занят медицинскими кабинетами. Мы обошли вокруг конной статуи Николая I в центре площади, и я указала Вику на дворец моего прадеда, князя Александра Лобанова-Ростовского, с его знаменитыми мраморными львами, которых наш поэт Пушкин упомянул в одном из своих произведений17. Во время последнего царствования дворец использовался как Военное министерство, а сейчас, если я не ошибаюсь, в нём размещается канцелярия Красной армии. И прямо перед нами возвышался монументальный Исаакиевский собор, построенный Монферраном18 из гранита, мраморного порфира, яшмы, ляпис-лазури и малахита. Гигантский золотой купол сиял сквозь прозрачное розовое облако, а громадные монолитные колонны, глянцевые и влажные, блестели в косых лучах заходящего солнца.
"А что стало с чудесными колоколами?" – спросила я, и мне ответили, что их сняли и переплавили. Однажды услышав эти колокола, никто и никогда не смог бы их забыть, потому что они наполняли воздух таким объёмным и прекрасным звуком, такой мощнейшей вибрацией, что каждый нерв в теле человека невольно откликался и вибрировал в унисон. Пасхальной ночью ровно в полночь их звон, заглушавший все прочие колокола, был слышен по всему городу; в то время как на четырёх углах крыши у основания купола в темноте горели огромные факелы … На обратном пути из Зимнего дворца, где мы неизменно присутствовали на пасхальных службах, мы непременно останавливались на несколько минут, дабы послушать перезвон святого Исаакия и посмотреть на его пылающие огни.
"Я бы хотела показать тебе вид с колоннады под его куполом, – предложила я Вику, – это действительно того стоит. Оттуда виден весь город на многие мили вокруг, до самого Финского залива".
"Но ведь сегодня наверху туманно", – резонно заметил он, и поэтому мы отложили наше восхождение на один из следующих дней.
"Там, справа, находится гостиница 'Астория', – продолжила я свои объяснения, – а вон то отвратительное гранитное здание слева – бывшее посольство Германии. Ранее его аттик венчала бронзовая скульптурная группа лошадей и гладиаторов, но в самом начале войны огромная антинемецки настроенная, помешанная на войне патриотическая толпа пошла на штурм, ворвалась в посольство, забралась на крышу, сбросила эту скульптуру вниз и утопила её в близлежащем канале. Я была прямо здесь, когда это произошло, и, к моему ужасу, в самый разгар суматохи откуда ни возьмись появились несколько сотрудников австрийского посольства, прогуливавшихся с самым беззаботным видом и беседовавших, очевидно, по-немецки. Конечно же, кто-то их услышал, распознал чужую речь, и раздался общий крик: 'Немцы, немцы, бей их!' Только благодаря присутствию духа графини Б. их жизни были спасены.
'Это вовсе не немцы. Они англичане и говорят по-английски', – произнесла она громким голосом, и, пока толпа внимала ей, австрийцы испарились.
Довольно скоро сборище стало столь диким и неуправляемым, что губернатор города в конце концов решил послать сюда несколько пожарных рот с насосами и шлангами, и те принялись поливать нас водой, промочив всех присутствовавших до мозга костей. Моя одежда пропиталась насквозь, и я вернулась домой, обтекая и дрожа.
'Поделом тебе', – строго сказала моя мать, узрев меня в таком виде, однако позже я, к своей радости, узнала, что она тоже была там, хотя и предусмотрительно ушла до того, как начался разгон".
В ту ночь после антинемецких волнений многочисленные колонны людей, маршируя взад-вперёд по центральным проспектам, несли портреты императора и хором горланили "Боже, царя храни" вкупе с другими патриотическими песнями. А всего три года спустя те же самые толпы вновь прошли демонстрациями, однако уже с карикатурами на императора, красными флагами и плакатами с революционными лозунгами и распевая "Марсельезу" да "Интернационал".
Теперь же, в этот морозный день пятнадцать лет спустя, на площади было тихо и только группа солдат с красными звёздами на остроконечных шлемах напоминала мне, что я нахожусь в Республике Советов.
"Удивительно, что у меня ещё нет белоснежных волос и длинной седой бороды и я не склоняюсь до самой земли под гнётом всего пережитого, всех потрясающих событий и перемен в своей жизни, особенно если принять в расчёт, что, согласно Библии, я прожила лишь немногим более половины своего земного существования", – заметила я Вику, но он строго отбрил: "Не стоит так шутить", – и, почувствовав лёгкий укол обиды, я вновь взялась за свою роль неофициального гида.
