С благодарностью пожав руку ободрившему меня человеку, я в тот же вечер отправила своё письмо. Прошло почти три месяца, но, хотя я день за днём и по нескольку раз в день посещала почту, ответа из Москвы всё не было. И снова я, придя в отчаяние, уже было начала думать, что моё дело безнадёжно, как вдруг пришёл ответ, где кратко и по-деловому говорилось, что моя российская виза одобрена.
Лихорадочно схватив конверт и запрыгнув в машину, я помчалась со скоростью шестьдесят миль7 в час, абсолютно не задумываясь об опасности, рисках и возможных несчастных случаях и спеша сообщить замечательную новость своему мужу, который, естественно, намеревался сопровождать меня и, будучи гражданином Америки по рождению, не имел похожих проблем с получением визы. Выскочив из машины, вбежав в дом и взлетев по ступенькам, я, затаив дыхание, стала махать письмом перед его изумлённым лицом.
"Оно здесь, Вик, – мы едем – мы уезжаем!" – бессвязно закричала я. Но он всё понял и, проявив должный настрой и схватив меня за талию, закружил по комнате, тогда как Сэмми, жесткошерстный терьер, стал прыгать вокруг нас, неистово лая и изо всех сил стараясь порвать мою юбку и брюки Вика, а кот Пукик, испытывая явное отвращение от столь неподобающего поведения, поспешил удалиться. В конце концов успокоившись и побросав кое-что из одежды в чемодан, мы помчались в Нью-Йорк, всю ночь ведя наш Форд сквозь кошмарную бурю, дабы сразу же приступить к делам с паспортами, всеми требующимися иностранными визами и прочими обычными формальностями, которые принято улаживать перед поездкой за границу.
Следующие три недели проносятся в памяти, как прокрученная на дикой скорости киноплёнка: бесконечное мотание между нашим домом и Нью-Йорком; встречи с нужными людьми; приведение в порядок финансов; написание писем; уборка в доме; прятание ковров и серебра; повсюду запах камфары и шариков от моли; сдача пса и кота в пансион; упаковка багажа. И, вдобавок к этому, как проходящий через всё лейтмотив, грустная мелодия расставания с нами наших друзей: "Прощайте, мы будем думать о вас, мы будем молиться за вас, и мы никогда, никогда вас не забудем", – говорили почти все, кроме двух или трёх, что были веселы и настроены оптимистично, излучая уверенность, что нас ждёт отличное приключение и мы вернёмся целыми и невредимыми к нашему домашнему очагу.
Наконец великий день настал – наш последний день в Америке, когда мы должны были тронуться в путь. Похудевшая от волнения и выглядевшая как жердь, с побелевшими щеками и глубоко впавшими глазами, я вышла вслед за Виком из дома после заключительного ритуала – пары минут спокойного и в полной тишине "сидения на дорожку", как мы всегда делали в России перед началом путешествия.
"Ну, поплыли", – заметил он, когда автомобиль тронулся с места.
Но я лишь покачала головой, поскольку не могла поверить, что мы действительно поплывём, пока не поднялись на борт корабля и он не отчалил. На протяжении всего пути от дома до порта я молча молилась, чтобы мы добрались туда благополучно, чтобы ни автомобиль, ни поезд, ни такси не сломались. И всякий раз, когда поезд дёргался сильнее обычного, я с тревогой выглядывала в окно, уверенная, что он сошёл с рельсов, а когда такси неожиданно резко затормозило и на нас посыпались наши сумки и чемоданы, я чуть было не выскочила наружу, и лишь рука Вика на моём ремне удержала меня на месте.
Однако мы благополучно добрались до огромного причала и мгновенно окунулись в плотную и бурлящую толпу отплывающих, провожающих, зевак, разносчиков телеграмм и цветов, посыльных, рабочих, матросов, стюардов и должностных лиц – то бишь всех тех, кто, подобно разрозненным частям гигантского паззла, в итоге неизбежно попадает на свои законные места, образуя привычную картину, изображающую отплытие трансатлантического лайнера.
Оказавшись в нашей каюте на борту корабля, который быстро заскользил по проливам в открытое море, я глубоко и с облегчением вздохнула. Наконец-то мы были на пути в Россию и ничто, кроме кораблекрушения, не могло помешать нам туда добраться. И ничто не могло изменить этого чувства удовлетворённости, даже тот печальный факт, что, проснувшись на следующее утро, я обнаружила наш корабль уже не плавно скользившим вперёд, а кренившимся самым что ни на есть ужасным образом.
"Ничего, всё в порядке", – думала я, в течение трёх дней и ночей терпеливо лёжа на своей койке и испытывая безнадёжное головокружение, пока прихоть океана временами ставила меня на голову или сваливала на пол.
"Всё в порядке, всё в полном порядке, я возвращаюсь домой, обратно в Россию". И пока я лежала, закрыв глаза, в памяти мелькали картины прежних дней. Я видела Старую Россию и свои дома в Троицком и Санкт-Петербурге; и сцены из своего детства и девичества; и лица любящих людей, что окружали меня в те годы моей жизни: моей няни Наны; моей гувернантки Шелли; семейного врача Доки; моей мамы, прекрасной, как портрет кисти Грёза8, и моего отца – "Генерала", как мы всегда его называли – с его свирепыми усами, грубоватыми манерами и добрым сверкающим взглядом. Милые люди Старой России в её лучших проявлениях, они ушли навеки, а мать и отец – жертвы революции – умирали так же, как и жили, – с высоко поднятыми головами и сердцами, полными веры, доброты и мужества. Революция смела их не из-за того, что они причинили кому-то вред или сделали что-то неправильное, а просто потому, что она была княжной по рождению, а он – старым генералом из знатного рода. Они были неуместны, нежелательны в новом порядке вещей – живые анахронизмы, представлявшие прошлое, которое кануло в Лету; и в те первые дни нетерпимости и кровопролития, когда это прошлое уничтожалось, чтобы на его руинах можно было построить нечто новое, они были смыты революционным цунами.
Они ясно осознавали, что с ними должно было произойти. "Что значит человеческая жизнь в такое время, как это? Ничего; даже меньше, чем ничего", – говорила моя мама, а Генерал произносил свою любимую старую русскую поговорку: "Лес рубят – щепки летят, – и мрачно добавлял. – И в данном случае щепки – это мы, помни об этом".
Итак, они умерли, а я осталась одна, продолжая изучать медицину, работая так усердно, как только могла, и наблюдая, как революция растёт день ото дня. Я увидела гибель Старой России и рождение Новой, и это было всё равно, что стать свидетельницей сотворения мира, когда из хаоса восстаёт движущая первобытная сила, чтобы править.
Затем настала и моя очередь попасть в тюрьму – просто потому, что я была дочерью этих двух старых добрых душ и тоже имела титул. Однако чудесным образом моя жизнь была спасена и я осталась прозябать в холоде, голоде и нищете.
Как следствие, я отчаянно заболела пневмонией, и добрые американцы, доктор Хершел Уокер и доктор Фрэнк Голдер, члены "Американской администрации по оказанию помощи", убедили меня покинуть страну, сказав, что я ни за что не поправлюсь, если останусь, поскольку физические тяготы были слишком велики. Они даже умудрились раздобыть для меня советский паспорт, что в те времена было неслыханно, дабы я смогла легально покинуть Россию. И я поехала в Америку, вышла замуж за американца и прожила там десять лет, сначала как русская иммигрантка, а затем как новоявленная гражданка этой страны. Нынче же я возвращалась впервые с октября 1922-го года. Мне было интересно, на что это будет похоже. Будет ли ситуация лучше или хуже? Я слышала о ней столь разные мнения, что у меня в голове всё перепуталось и трудно было представить, как же всё обстоит на самом деле.
Выйдя на берег в Бремерхафене и проехав через Берлин и Ригу, мы намеревались прибыть на советскую границу очень рано утром. Было, должно быть, около четырёх, когда нас разбудил грохот выстрелов, раздавшихся один за другим и, по всей видимости, прямо в соседнем купе. Вик сверзился с верхней полки с криком: "Вот! Видишь! Что я тебе говорил? Революция всё ещё продолжается, и это была твоя безумная идея – сюда припереться".
