– Элина, пошли с нами. Переоденься, мы тебя подождём, – стрекотала Надя, – Три года прошло, не верится! Пройдёмся по старому парку… Я так скучала по всему! Кстати, я буду учиться здесь. Не потеряемся!
– Не во что мне переодеться! Я так пришла! – «Не даёт мне спокойно уйти!».
Надина радость съёжилась под грохот моего голоса. Пашка, как более жизнестойкая особь, приглаживал взглядом моё негодование, чтоб я не тревожилась по поводу своей убогости. Я должна смириться?! Пашка же любит свои недостатки: двойки, прогулы. Тоска в глазах Нади сжимала мою боль. Гашетка в пол – я ехала к разрушениям. К тупику отношений с Пашей.
– В другой раз сходим, – Пашка косился на меня.
– Куда? – «Только не с вами…»
Зачем мне волочься за ними, как пустая консервная банка? Для антуража, чтоб все ими любовались? Я – обуза.
Солнце слепило и немного защищало от мрачных мыслей. Но я чувствовала, как нечто сгущается – моё бессилие. Пашка и Надя держались за руки. Это конец.
– Элина, куда бы ты хотела? – Надя вернула меня из дум.
– Сейчас никуда.
Школа, бордюры – вот и весь мой кругозор. Я почти ничего не приобрела, кроме фантазий и ночных записок с желаниями. Я в беспамятстве строчила свои мечты на бумажных лоскутах. Интересно? Вряд ли. Мне нужно молчать, чтоб не позориться. Молчать всегда. Уж на ближайшие несколько лет точно.
– Надо унести краску, – сообразил Паша.
Я казнилась в нише ступора и ревности, безмолвными словами – через муторный взгляд грызла Павла. Мой внешний вид ухудшался с каждым мазком. Бутоны краски цвели позорной вонью и взрывали мою привычную серость. Я получила разрушительную стимуляцию мозга, и теперь моя кисть – мой заступник, брызгала на Пашу и Надю.
Пашка отставил ведро подальше, чтоб я не распыляла краску зря. Кисть я прижала к груди. Шея моя стала не чище рук.
Пашка был потрясён моим безразличным отношением к себе, упрямством, и тем, что у меня нет запасной одежды. Видимо, он не верил до последнего и стал рыться в моём рюкзаке.
– У тебя даже тряпки нет? – изумился Паша.
Пашка отлип от Нади и взял меня за руку. Эта была хватка локомотива, чтоб сдвинуть мёртвый прицеп. Голова моя отключилась. Я таскалась за ним по школьному двору. Везде. Чувствовала себя плакатом безумия, для которого простые истины – очень далёкие материи. Взгляд… на мир смотрят бильярдные шары. Их номера складываются в число сегодняшнего дня. Неживое. Дыхание, как отрава. Ещё дышу. Дрожащие пальцы и нездоровый блеск. Мои волосы поспевали липким дымом за моей головой. От такого разве что и мечтали – избавиться. Пашка торопился. «Виктория Витальевна…. Вита…на», – я только и слышала. Он хотел меня передать меня на поруки учительнице, чтоб меня, маленькую девочку, откачали от шока, напоили чаем и отправили домой. Я была напугана его решительностью. Я вырывалась и несколько раз наступила Пашке на ногу. Мне хотелось, чтобы он меня бросил! Сам! И что смешно, он сделал это и приземлился на лавочку, а я по инерции, потопала к нему, как заводной механизм.
Он смотрел на меня, как на восстание антисмысла, мол, зачем я брыкалась, раз сама приползла. Что мне вообще нужно? Пашка открыл рот и хотел произнести великие истины, но Виктория Витальевна ворвалась в нашу исповедь и устроила разборки.
– А вы что гуляете? – строго спросила она.
– Она надышалась, – Пашка указал на меня, не глядя.
– Я… выкрасила не весь бордюр, – мой голос дрогнул.
Пашка посмотрел на меня в недоумении.
«Бордюр? Во, трудная…» – бурчал он.
Встречный Ветер доносил его мысли. Мы оба знаем, что причина в другом и почему мне нужно немедленно уйти.
– Что ж.... Иди, другие докрасят, – Виктория Витальевна пощадила меня.
Слова… я их не слышала, лишь звон последних букв. Скоро придёт Надя и ревностно заберёт то, что я добывала годами – обрывочное общение с Пашкой. Я бродила под его окнами, искалеченная, и утешалась, когда Пашка смотрел в окно. Это очищающее мученье – моё отчаянье отступило! Я почти обрела покой, но Надя всё испортила! Она такая красивая! Мой бордюр, моя боль – я не видела разницы. Столько усилий – зря. Я пыталась дружить. Наде достаточно улыбнуться, чтоб я проиграла. Внутри что-то щёлкнуло, заело, как комар. Надо увести Пашку подальше. Попросить проводить? Он и шагу не ступит от Нади. Я – марионетка, дёргающаяся на ниточках собственного поражения. Пашка ждёт. Он хотел увидеть благодарность хоть в одной моей молекуле. Он освободил меня от позорных конвульсий с кистью. Приближалась Надя. Я желтела, зеленела…
– Садись! Тебе надо срочно домой! – голос Паши доносился сквозь рану моего мира. Надя смотрит на нас, но не торопится приближаться. Пашка оглядывается. На меня напала слабость. Не было сил оттолкнуть Пашку и сбежать. Разлука надвигалась неотвратимо. Пашка встаёт, приближается к Наде осторожно, как к мечте, чтоб его не прогнали и стреляет в меня глазками.
– Я дойду…
Идти? Куда? Бордюр. Краска. Не моя ли это затея? Он пришёл. Я не могла поныть одна? Отслаивалась известь на старом школьном камне, цветочки гнили – как интересно. Шаг, второй… Я зависла полусогнутая. Взгляд мой качался, как сломанный табурет.
– Не уверен.
Он видел? Видел сквозь панцирь слов, сквозь натянутую улыбку? Его внимание обжигало, словно кислота. Я едва могла говорить. Мир деревенел на кончиках пальцев. Я заперта в этих ощущениях, как в гробу, вместе с живым призраком вместо души.
– Паша, иди. Я дойду.
Внутри меня плевался ядом испуганный суслик: никто не должен видеть, что с со мной что-то не так. Я больна, а не горда, как это могло показаться. Непростительная ошибка раскрыть Пашке свою беду. Творится со мной неладное. Сны истязают, я вижу глаза, картинки залипают в молоке, подтёки, как на свечах. Сквозь бетонный панцирь, я чувствую жизнь. Пашка резко двигается, будто угрожает мне. Мерещится, а на самом деле? Нет, не хочу домой. Там бабка. И тени! Я б сказала, что некоторые старушки – иной вид. Что он подумает?! Он смотрит. Не надо смотреть! Руки мои цапают воздух – странное движение. Я понимаю, что я не специально. Хватаюсь за Пашку, встаю. Тень Нади, насыщенная, тяжёлая, волоклась, как грузило, которое удерживает Надю в этом мире. Мои мысли, как старый шарманщик с разбитым носом и рукой, похожей на иглу, заводили песню о главном: «Останься. Прошу тебя, Паша, останься…»
Надя наблюдала и покачивала плотными бёдрами. Её красная сумка напоминала опухоль – лаковая, круглая, жирная – вызывала тошноту, выжимала пот из меня. Я вскоре стала вся сырая. Продрогла. Страх парализовал меня. Я отступала перед правом альфа-самки, как желторотая. Дело ведь не только в Пашке? Надя специально взяла сумку, этого отравляющего монстра на выгул. Она улыбается. Она задумала неладное.
Пашка уходит с Надей. Они мнутся в сторонке. Километры выщипанной травы уместились в два шага. Мысленно, я уже за оградой школы. Мир сворачивается. Вижу их счастливых. Они друг друга ждали. Мне не по себе с ними. Я как воришка с короткими ручонками, обжигаюсь о боль. Счастье токсично. Туда ли я тянусь?
Надя смещается вправо, и тень Пашки не мешает мне рассмотреть её. Я вздрогнула. Надино лицо странно мерцало. Её кожа пахла, как лекарство моей бабки, продирающее до позвоночника. «Аммиак?» – я знала, что нет, но чем-то нужно было себя утешить, чтоб не сойти с ума со страху. Бабка и Надя пахнут одинаково и доводят меня чуть ли не до белого каления. Обе. Как сговорились. Значит, лекарство не при чём? Неужели Пашка не чувствует? Никто не чувствует. Я бы сдохла!
– Элина?! – приблизилась Надя, чуть ли не наваливаясь.
«Боже…» – Я сморщила нос и отшатнулась.
Пашка удивился моему порыву.
– Я ухожу. Мне лучше – отвертелась я.
– До встречи, – сказала Надя.
Я сыскала в себе мужество, чтоб не нагрубить и наскоро утопилась в мысли о единственной дороге домой. Наконец-то я покинула этих «прекрасных» людей. Путь мой был чист. Школа съёжилась, но ось моих мыслей вросла в краску, над которой они держались за руки. Я, как заглушка, вылетела под напором их обоюдострастных взглядов. Слабое звено – вали! Я обречена быть умнее – не мешать им. Фигня.
