Ее античный профиль, стать, поступь, взгляд достойны были самых сильных эмоций из пьес Еврипида и Эсхила. Она и была человеком из других миров, занесенным волей Бога в наше время».

Утром следующего дня море продолжало показывать свой нрав у высоких глиняных и обрывистых берегов Качи. Просто удивительно, что такая махина не смогла размыть эту смесь глины с ракушечником в хлам за пару дней, а вершила зачем-то свой сизифов труд миллион лет.

Стоя у большого окна, по стеклу которого бог весть кто и когда нацарапал явно бороздкой ключа «Суворов Саня, ДМБ-1800», «Ждем Миху Фрунзе из армии в 1922», «А помните, как я вас разгромил под Австерлицем?», Палыч усмехался прихотям судьбы, которые всего лишь суть прихотей человеческого разума.

Он припомнил Чкаловскую лестницу в Нижнем-Горьком, по которой, тренируясь, бегал вверх и вниз, вниз и вверх. Туда и обратно, обратно и снова туда, к памятнику Великому летчику.

«Если быть, то быть первым», – вспомнилась фраза с основания монумента.

– Если быть, то быть первым, – раздался за спиной голос Донны.

– Вы мнемоник? Большого градуса посвящения? – обернулся он к ней, одновременно доставая из нагрудного кармана трубку.

– Ха! Нет, просто немного психологических тренировок.

– Прошли спецкурс?

– В лагере для военнопленных.

Палыч пыхнул пару раз трубкой и решил не углубляться в тему, обещающую неприятное продолжение. В конце концов, ему надо просто пройти это испытание. Ему обещали, что после этого он сможет вернуться домой. Дома, правда, давно нет, но сейчас не об этом. Главное вернуться. И не таким хитрым бабцам, как эта наглая и самоуверенная дончанка, полоскать ему мозги и ловить на пустом трепе.

Дончане, донецкие. Палыч припомнил, как говорил Равиль: «Донецких без понтов не бывает». Еще Равиль говорил: «Это у вас, у горьковских, Волга в жопе играет». А потом он как-то зашел в блиндаж в опорнике «Человейник», который они штурмовали два месяца, и не вернулся. Взрыв хитрой французской мины оторвал ему голову. Палыч насмотрелся всякого, но не мог оторвать взгляда от оторванной головы – все казалось, сейчас ехидный донецкий татарин откроет глаза и скажет своим сипло: «Не ссы в буденовку, боец!»

– Буэнос дыас! – появился из столовой Панас. – Как говорят наши недруги гишпанцы, кэ таль эстаис, сэньорэс?

– Фандорин, я не знаю этого языка, – машинально ответил Палыч фразой из старого-престарого кино, смотренного еще в детстве с дедом Олегом.

– Рад, дорогой Палыч, что с рефлексами у вас все в порядке. Донна! – отлично выглядите! – давайте-ка я вам расскажу о сегодняшнем плане. – Никакого плана! Беседы ведем, как бог на душу положит. Кстати, как надо писать слово «бог» – с заглавной или строчной?

– Это, как вам ваша совесть комсомольская подскажет, – отрезала Донна. – Вообще, когда вы резвитесь, невольно вспоминается поговорка о словесном поносе при запоре мысли.

– Словесном Панасе, ха-ха! Да, вам, донецким, палец в рот, гм… да. Ну ладно. Продолжим. С артистами мы вчера покончили или еще кто-то остался?

– В моем электроблокноте пара статей еще найдется, – ответила Донна.

– Статьи – в студию!

Донна несколько недоуменно посмотрела на Палыча и начала читать.

В 1900 году в Луганске в простой крестьянской семье родился человек, которого на Западе называли не иначе как «советским Диснеем» – Александр Лукич Птушко.

На самом деле фамилия его, как водится у людей артистического склада, звучала чуть по-другому – Птушкин. Почему творец многих советских киносказок выбрал украинизированный вариант, остается только гадать.

Возможно, так проявился его откровенно ернический склад характера, без которого невозможно представить работу над огромной и новаторской картиной, каковой в судьбе Птушко стал «Новый Гулливер» (1935).

Для начала ему повезло.

Надо сказать, что фабрично-заводская обстановка и барачная жизнь тогдашнего Луганска едва ли способствовали тому, чтобы сын бедняка стал кем-то другим, нежели шахтером, кузнецом, слесарем.

Практически одинаковая стартовая позиция была у Птушко и Ворошилова. Оба луганчанина не просто выбились в люди, но стали знаменитостями каждый в своем роде, доказав и без того известный факт: настоящий талант всегда пробивает себе дорогу.

У Саши Птушкина рано обнаружились замечательные способности к рисованию, нашлись и добрые люди, которые помогли ему природный дар развить. Правда, к тому времени, когда первоначальная учеба завершилась, в Россию безжалостно ворвалась Гражданская война.

Птушкин-младший немедленно забыл изобразительное искусство и «за народное дело он пошел воевать» – в 1919 году луганский самородок в рядах Красной армии машет саблей и стреляет из винтовки, тысячи миль скачет на коне в рядах легендарной 1‑й конной армии Буденного.

Кстати, для художника любой опыт – клад, и кто знает, может, зрелище десятков тысяч конников, скачущих по бескрайним степям Новороссии, дало пищу для ума Птушко-кинематографиста.

Впрочем, до этого звания еще надо было добраться. А пока демобилизованный конармеец Птушкин, еще не ставший Птушко, возвращается в родной Донбасс. Как ни странно, в разоренном войной крае, в условиях жесточайшего дефицита хлеба, угля, денег, специалистов, бумаги вовсю кипела культурная жизнь, доселе здесь практически неизвестная.

Птушкин пытается найти применение своему таланту художника. Зарабатывая на жизнь, он рисовал плакаты, писал заметки в Бахмуте (ныне – Артемовск) для газеты «Всесоюзная Кочегарка» и даже актерствовал на сцене в местных полупрофессиональных труппах.

Пока не понял, что пора торить путь в Москву.

А мог бы выйти бухгалтер.

В столице Александр Птушкин проучился три курса в Московском институте народного хозяйства. Судя по всему, туда его отправила комсомольская или партийная организация – тогда именно через этот упрощенный порядок получения московской прописки и большого образования прошли очень многие донбассовцы, ставшие впоследствии знаменитыми, начиная с Никиты Хрущева.

Правда, художник в Птушкине довольно скоро одолел экономиста. Тут уместно будет провести параллель с тем, как полвека спустя примерно так же в кинематограф придет дончанин Юрий Кара, который сначала окончил Московский институт стали и сплавов, а уж затем пошел получать диплом ВГИКа.

У Птушко (дальше будем уже так его именовать) эта дорожка была еще сложней. Из института народного хозяйства он отправился не в мир кинематографа напрямую, а в мир только нарождающейся мультипликации. В 20‑х у нее еще не было того успеха, который ей через четверть века подарит телевидение.

Но желающих заниматься «самодвижущимися человечками» было предостаточно.

В 1927 году Александру Лукичу удается устроиться работать художником-мультипликатором на Москинокомбинат (будущий «Мосфильм»), где он внезапно увлекается созданием кукол для анимационных фильмов. Он их придумал и создал превеликое множество, но именно те, которых он увлеченно мастерил в конце 20‑х, стали тем толчком, который привел его впоследствии в мир киносказки.

Росло мастерство и режиссера-мультипликатора Птушко, пришли первые успехи – в 1932 году уроженец Луганска снимает первый в стране звуковой мультипликационный фильм «Властелин быта». Это был прорыв в неведомое.

Примерно тогда же у Птушко зародилось желание приспособить к нуждам классики кукольную анимацию, а также совместить с ней чистый игровой кинематограф. Таким в те времена в мире занимались единицы. И среди них начинающий 35‑летний режиссер из Москвы Александр Птушко.

Примечательно, что параллельно с ним стихию кинематографа мало-помалу подчинял своему таланту второй величайший сказочник советского кино, сын обрусевшего ирландского инженера Александр Роу.

Конечно, интересно было бы посмотреть, как он прочувствовал бы для экрана классический образ Лемюэля Гулливера, созданный великим британским писателем Джонатаном Свифтом на ирландской тематике. Но история не знает сослагательного наклонения. И «Новый Гулливер», первый в мире полнометражный фильм с использованием объемной мультипликации, снял Александр Птушко.