Нет. Рома уверенно выбирает нас. Даже не сбивается, задавая вопрос о планах на оставшуюся часть субботы.

– Я еду в больницу. К сестре, – отвечаю, ощущая, как ломается голос, а по коже бегут мурашки.

Боже, для меня его внимание в этот момент так значимо, что кажется, будто за спиной расправляются призрачные крылья.

Мы уже закончили с едой. Пока я мыла посуду, мужчины в четыре руки убрали лишнее со стола. И вот теперь просто разговариваем. Или непросто.

– Я еду с тобой.

Голос Зотова звучит ровно, но вот тон… он не предполагает отказа. И пусть мне нравится желание мужчины меня опекать, совесть все же берет свое.

– Не думаю, что это хорошая идея.

Не то, чтобы я была против провести время рядом с тем, кто с каждым днем все основательнее закрепляется в сердце, но тянуть его за собой в ту грязь, что непременно выльется на меня во время посещения Алисы – нет, не хочу.

– Это не предложение, Олесь. Сегодня я тебя точно одну нигде не оставлю.

– Почему?

Рома берет паузу в пару секунд. Хмурится, что-то обдумывая. После чего, явно приняв решение, кивает и смотрит на нас с Алешкой по очереди.

– Судья не стала тянуть с подписанием протоколов на задержание, несмотря на выходной день. Бригады оперативников уже выехали по адресам.

– К кому?

Сердце на секунду замирает и резко срывается в галоп. Горло сводит спазмом. Мне еще не верится, что добро восторжествует.

– К Кирову, Иванцовой, к твоей матери и отчиму.

– Большой список, – единственное, что могу из себя выдавить.

Перевожу взгляд на Лекса. Честно, боюсь увидеть в глазах сына… не знаю… презрение, негодование, непонимание, злость… да черт возьми!.. всё, что угодно. Ведь он прежде всего ребенок, пусть взрослый, но все равно ребенок, мир вокруг которого не просто шатается, а рушится… и рушится.

– Алеш…

– Ма, всё нормально, правда, – сын подходит ближе и обнимает меня за плечи. – Если ты думаешь, что я мало что понимаю, то ошибаешься. Я хочу, чтобы каждый из них получил то, что заслуживает.

– Но они же… – накрываю его руки своими.

– …чужие.

Вот так.

Без сомнений, которые я пытаюсь услышать в ломающемся подростковом голосе, но не слышу, Алексей выносит родственникам свой собственный вердикт.

И пусть мой идентичен его по содержанию… тварей, посягающих на жизни других людей только чтобы получить собственную выгоду, не только родственниками, людьми называть язык не поворачивается… не могу не признать, что сердце за дитя болит.

В первую городскую больницу едем тремя машинами. На одной мы с Ромой и водителем. На двух других – спереди и сзади – охрана Зотова и моя собственная. Алешкины телохранители остаются с ним. Возле дома и на лестничной площадке.

– Ни одна мышь не проскочит, даже если Баринов или Киров слетят с катушек и что-то захотят провернуть, – понимает мои страхи сидящий рядом со мной мужчина.

Расслабленно развалившись на заднем сидении и притянув в себе на грудь, Рома размеренно поглаживает меня по спине и то и дело касается губами волос.

Пусть за ребрами тяжело, но на душе становится легче. Он, как никто, умеет успокаивать.

– Знаешь, сколько не думаю об этих монстрах, никак не могу понять подобной жестокости. Про принять – не идет даже речи, – делюсь наболевшим, чувствуя, как под щекой ровно и мерно стучит его сердце.

Подчиняясь собственным желаниям, забираюсь ладонью под футболку и касаюсь голой кожи подтянутого пресса. Поглаживаю раз, другой, и с упоением ощущаю, как от моих прикосновений он напрягается, а сердце ускоряет ритм.

– Лесь, не шали. Иначе Боре придется остановиться и выйти прогуляться по улице.

Рома обхватывает мою кисть своей и целенаправленно ведет ею вниз, к ширинке, заставляя убедиться, что не только пресс напряжен и крепок.

Сглатываю, поражаясь тому, насколько остро он на меня реагирует. И еще больше удивляюсь, что его голос при этом остается ровным:

– Ты судишь, как человек с твёрдыми моральными устоями, который признаёт существование коварства, подлости и гнилости некоторых людей, но тем не менее понять этого не может, потому что примеряет всё на себя. Здесь единственный правильный вариант – просто принять, Лесь. Просто принять, что некоторые мрази – попросту мрази.

Вздохнув, задираю голову вверх и прямо встречаю взгляд серых глаз.

– Знаешь, я все время боюсь, что кошмар, в котором живу, никогда не закончится.

– Закончится, милая. Еще немного осталось, и всё закончится, обещаю.

Теплые пальцы поглаживают щеку, а затем заботливо убирают за ухо выбившуюся из «хвоста» прядку волос.

Опускаю ресницы и позволяю себе хоть несколько минут ни о чем не думать. Просто наслаждаться покоем в объятиях Ромы, просто отдыхать в его надежных руках, просто впитывать нежность и тепло.

Наличие охраны возле палаты Алисы становится сюрпризом, как и присутствие внутри Дмитрия. Младший сводный братец, увидев, как я вместе с Зотовым запросто миную вооруженных людей и вхожу в помещение, напрягается и придвигается к сестре поближе. Кладет одну руку ей на плечо, явно желая поддержать, а вторую сжимает в кулак.

Ух ты, неужели боится? С чего бы?

Обычно это я, сколько помню, всегда старалась от них защищаться. Еще бы. Ведь они, как хитрожопые гиены, всегда нападали скопом.

– Привет семейству Бариновых, – не сдерживаю презрения и, не стесняясь, внимательно осматриваю Алиску.

Ну что сказать? Руки до локтей замотаны бинтами, правая часть лица скрыта большим непроницаемым пластырем, волосы коротко, по-мальчишески, острижены, под левым глазом темно-фиолетовый синяк, на лбу повязка.

Красотка. Хорошо, однако, порезвилась.

Даже не знаю, похвалить или посочувствовать. Но девчонка начинает первая.

– Олеся, прости меня, пожалуйста. Я такая дура, – шепчет она не своим, очень хриплым голосом, когда наши взгляды пересекаются, после чего сразу закашливается.

Удивленно вскидываю бровь. Извинений точно не ожидала. Скорее уж уточнений в приказном тоне по поводу, куда и сколько следует перевести денег, чтобы сделать ей (как там Римма Максимовна требовала?) губы и грудь.

Однако, сюрпризы не заканчиваются.

Сводный братец присоединяется к своей старшей сестренке и тоже просит прощения. А затем они на пару рассказывают то, от чего у меня волосы становятся дыбом. Ромку, судя по резко прищуренным глазам, четко обозначившимся на щеках желвакам и тому, как аккуратно, но вместе с тем крепко он сжимает мою ладонь, тоже пробирает.

Есть от чего.

Оказывается, честь стать дойной коровой для матери и отчима, помешанных на деньгах, выпала не только мне, но и Алиске. Только если меня трясли за счет отца, а позже путем взаимовыгодного сотрудничества с Кировым, то с младшей поступили иначе.

Фактически ее подложили под тех двух идиотов, которые ее изнасиловали.

Баринов и его супруга, наша мать, желающая купаться в роскоши, создали максимально благоприятные условия, чтобы провернуть очередную гнусь. Вбили в голову дочери идею отомстить старшей сестре, устроив в ее квартире гулянку, намекнули парням – ее дружкам, что Алиска любит эксперименты в постели, и даже наркотиками тех «угостили», чтобы не скучно было. А дальше просто ждали результата.

И то, что уродов, истязавших их дочь, оказалось не двое, а трое – родителей не опечалило. Лишь порадовало. Ведь трое богатеньких мажоров, которых можно прижать к стене, чтобы заставить жениться, ну, или в крайнем случае раскошелиться за молчание, лучше, чем двое.

Ну а Алиска… баба же, не сотрется. Да и что с нее станется? Подумаешь, поревет. Зато квартирку себе позже купит.

Обо всем этом Алиска узнала уже по факту, лежа в больнице, когда мамочка пришла давать ей очередные ценные указания, когда, кого и как начинать шантажировать. Девчонка была в ужасе. Митька, заявившийся без приглашения следом за родительницей и услышавший причины злоключений сестрицы (а Алиску он действительно всегда любил до крайности), еще больше.