Я ошарашенно хлопаю глазами в ответ на это заявление и не успеваю ничего сказать, когда главный уже произносит:

– Всем спасибо, все свободны! Работаем, господа!

А затем мужчина встаёт и целенаправленно идёт в мою сторону.

– Анна Николаевна? – останавливается рядом, и я замечаю краем глаза, что сотрудники вокруг нас не спешат на выход, лица явно горят нездоровым любопытством.

– Да, Александр Васильевич? – честно сказать, представления не имею, что он хочет мне сказать.

Мимо проходит Добрынин, но не притормаживает поблизости, наоборот, обращается к сотрудникам, поторапливая всех на выход. Мы с главным тоже медленно двигаемся к дверям конференц-зала, где обычно проходят утренние совещания.

– Никите Сергеевичу не понравится то, что я сейчас скажу, – вокруг глаз главврача собираются морщинки, как при улыбке, но я на это не ведусь – наш главный любит поизображать доброго дядюшку, ни на секунду таковым не являясь. – Но он очень трепетно к вам относится.

Меня сейчас кондратий хватит на месте!

– Да-да, не удивляйтесь, оберегает вас ваш заведующий, и на мой взгляд, чересчур! – Александр Васильевич качает головой. – Слишком уж радеет за отделение, но я бы предпочёл, чтобы вы тоже время от времени являлись в мой кабинет, если я этого требую!

– Александр Васильевич, я… простите, но я не знала, что вы хотели меня видеть, иначе бы… – я растерянно замолкаю.

– Ну конечно, вы не знали, я же и говорю, наш Никита Сергеевич передо мной за всех ответ держит. Бережёт своих сотрудников. Но вам бояться нечего, так что, будьте добры, не манкируйте своими обязанностями, – главный с улыбкой грозит мне пальцем.

– Да, конечно, Александр Васильевич, – произношу медленно, в голове начинают крутиться мысли, складываясь в паззл.

Действительно, раньше я с Иваном Павловичем, предыдущим завом, регулярно стояла перед главным. Да и вообще, выволочки сотрудникам отделения устраивались постоянно, а теперь… Расширенными глазами смотрю на Добрынина, подходящего к нам. Косяков ведь меньше не стало, а это значит… значит, что он «берёт огонь» на себя, прикрывает всех и отдувается перед главврачом единолично. Сам разбирается с ошибками медсестёр, врачей, разгребает работу отделения, и ни разу и слова об этом не сказал.

– Александр Васильевич, прошу прощения, что прерываю, – Добрынин поворачивается ко мне, – Анна Николаевна, вы там нужны, – указывает глазами на дверь.

– Иду, – киваю в ответ.

– А мы с Никитой Сергеевичем – на конференцию! – главный хлопает хирурга по плечу. – Украду вашего заведующего на несколько дней.

– Дней? – не выдерживаю и задаю вопрос, Добрынин кидает на меня внимательный взгляд, но тут же отводит глаза.

– Да-да, он у нас специалист уникальный, его доклад в числе первых будут слушать, но и дальше много всего интересного предстоит, да, Никита Сергеевич?

– Удачи вам, – произношу тихо, обращаясь в основном к Добрынину, но тот молчит.

– Спасибо, спасибо, Анна Николаевна, – зато главный так и лучится довольством.

Попрощавшись, выхожу из зала и тут же попадаю в оборот. Ворох ежедневных дел затягивает с головой, и до вечера я выкидываю все лишние мысли из головы. Зато вечером поглаживаю поправляющегося Дарси, лежащего рядом со мной на диване, и не могу не думать о том, что не всё так просто с главным хирургом.

Казалось бы, мы работаем бок о бок уже больше полугода, а я так толком и не поняла, что этот мужчина собой представляет. Только кажется – вот он, настоящий, как тут же происходит что-то такое, что подправляет его образ.

Следующие несколько дней в отделении тихо – ну, насколько вообще может быть тихо в хирургии. Веру и правда отстранили от работы и отправили на курсы переквалификации. Надя по секрету шепнула мне, что её планируют перевести в другое отделение, и я этому только рада. Приближается середина недели, когда мы с Германом Эдуардовичем собирались вместе сходить на выставку.

Моя машина до сих пор в ремонте, и у меня не получается заехать за своим спутником, мы встречаемся уже возле музея. Билеты я купила заранее, так что сразу проходим внутрь и попадаем в людской круговорот.

– Вот вроде бы будний день, а столько народу, – обращаюсь я к Герману.

– Посещение выставок в последнее время стало модным, – усмехается старик.

– Разве это плохо? – смотрю на стайку молодых парней и девушек, явно студентов.

– Конечно, нет, дорогая моя, – Герман улыбается, – не слушайте моё брюзжание. Ну что, пойдёмте?

Киваю, и мы начинаем медленно двигаться. Меня всегда «цепляли» работы Врубеля, и сейчас я с жадностью рассматриваю картины, которые привезли для выставки из других городов. Мой спутник время от времени обращает моё внимание на те или иные детали, рассказывает интереснее экскурсовода, с ним такой поход – самое настоящее погружение в искусство.

Мы останавливаемся перед акварелями. Герман проходит чуть вперёд, а я вглядываюсь в резкие, изломанные линии, наброски черт и лиц. И вдруг из-за спины доносится негромкий голос, я сразу узнаю столько раз читанные слова:

"Я тот, которому внимала

Ты в полуночной тишине,

Чья мысль душе твоей шептала,

Чью грусть ты смутно отгадала,

Чей образ видела во сне…"

Разворачиваюсь так стремительно, что теряю равновесие, и меня подхватывает крепкая рука, помогая удержаться. Первое, что вижу в тусклом музейном освещении – знакомые тёмные глаза. А ведь однажды я сравнила его с Демоном…

Не знаю, что толкает меня продолжить:

"Я бич рабов моих земных,

Я царь познанья и свободы,

Я враг небес, я зло природы…"

И останавливаюсь, задохнувшись, потому что дальше…

– "И, видишь, – я у ног твоих", – тихо договаривает мужчина*.

Шум выставки как будто отдаляется, а напряжение между нами, наоборот, нарастает. Его взгляд останавливается на моих губах, выражение лица меняется, и я с трудом сглатываю, чувствуя, как пересохло в горле.

Не знаю, что произошло бы дальше, но мы оба крупно вздрагиваем, услышав обращённые к нам слова Германа Эдуардовича:

– Давно я не слышал, чтобы кто-то вот так легко подхватывал друг за другом классические цитаты. Бальзам на моё барахлящее сердце.

Добрынин опускает руку, которой продолжал придерживать меня всё это время, я делаю шаг назад и оборачиваюсь к Герману. Лицо, по ощущениям, просто полыхает. Старик лукаво мне усмехается и, посмотрев на хирурга, говорит:

– Добрый день, Никита Сергеевич. Надеюсь, вы составите нам компанию?

– Здравствуйте, Герман Эдуардович, – Добрынин безукоризненно вежлив, улыбается краешком губ. – Только если ваша очаровательная спутница не против.

– Я уверен, что она будет рада, не так ли, Аннушка? – они оба поворачиваются ко мне, и меня охватывает непреодолимое желание развернуться и сбежать.

Конечно, я никуда не убегаю. А только молча киваю, соглашаясь с Соболевским.

– Это замечательно, что и вы, Никита Сергеевич, тоже интересуетесь искусством, – довольно произносит Герман и проходит вперёд, а Добрынин, подойдя ко мне, вдруг протягивает руку, предлагая опереться на его локоть. И я настолько теряюсь, что беспрекословно кладу ладошку на мужское предплечье.

А дальше у меня просто лезут на лоб глаза – между двумя моими спутниками завязывается такой диалог, что я не могу перестать удивлённо коситься на своего начальника. Они обсуждают экспрессию и технику врубелевской живописи, объём и манеру наложения мазков на холст. С чем-то Герман Эдуардович спорит, какие-то утверждения подтверждает кивками, Никита Сергеевич же постоянно обращается ко мне, втягивая в разговор, спрашивая моё мнение и вгоняя в краску.

Всё это время он не отпускает мою руку, наоборот, в какой-то момент, потянув за собой к очередному полотну, перехватывает кисть и мягко сжимает пальцы. Какими были следующие несколько картин, я не вспомню даже под гипнозом – все ощущения и мысли сосредотачиваются на тёплой сухой ладони, крепко держащей мою.