Кредит за свой малолитражный опель мне выплачивать ещё несколько месяцев, поэтому за расходами слежу очень внимательно. Но всё же заезжаю в супермаркет, чтобы купить что-нибудь вкусненькое, побаловать себя и ещё одного жильца в моей квартире.

Заползаю домой и плюхаюсь на пуфик возле двери.

– Привет, мистер Дарси! Скучал?

Меня встречает мой питомец – огромный чёрный котище с белыми усами и белой манишкой на груди. Два года назад я подобрала грязное трясущееся нечто в луже недалеко от дома. Этот клок шерсти даже пищать не мог, первые пару дней я боялась, что вошь со слезящимися глазами и хвостом-зубочисткой сдохнет.

Но характера этому созданию было не занимать. Я нарекла его мистером Дарси, героем из своего любимого английского романа, и со временем котёнок полностью доказал правоту капитана Врунгеля, певшего «как вы яхту назовёте, так она и поплывёт». Или я просто угадала, не знаю.

– Пойдём, сэр, угощу тебя, пока не заснула, – я соскребаю себя с пуфика и тащусь на кухню. Кот величественно шествует за мной и даже снисходит до того, чтобы потереться о ногу, пока я открываю его любимый паштет. Вообще-то, мистер Дарси совершенно точно не голоден – на кухне у меня стоит шайтан-машина, которая выдаёт кошачью еду порциями по расписанию. Но у нас с ним есть традиция совместных ужинов после моих суточных дежурств. Даже если это не ужин, а... смотрю на часы и понимаю, что время подходит к трём часам дня.

Я жую салат, купленный в магазине, не чувствуя вкуса и не соображая, что именно ем, прохожу в спальню, по дороге снимая с себя одежду и падаю на кровать лицом вниз. Последнее, что чувствую – это как Дарси устраивается рядом с моей головой, а потом отрубаюсь.

Кажется, что настойчивый трезвон откуда-то снизу раздаётся спустя минуту. Я открываю глаза, но по темноте в комнате понимаю, что уже точно ночь. Или вечер. Или раннее утро. Со стоном поднимаюсь и, нашаривая на полу джинсы, вытаскиваю из кармана мобильный.

– Да? – отвечаю на звонок.

– Аннушка, знаю, что ты сегодня с суточного, но тебе нужно приехать! – раздаётся в трубке голос старшей медсестры.

– Что случилось, Надя? – мы с ней в дружеских отношениях, поэтому в личных разговорах субординацию не соблюдаем.

– Твоя подопечная из четвёртой палаты скандалит, Колоскова!

– О, господи, опять? – вырывается у меня из груди стон. Эта пациентка недовольна всем и всегда.

– Да, вот только сегодня здесь Добрынин, – переходит на шёпот Надя, – и, похоже, он принимает всё всерьёз.

К больнице я подъезжаю спустя полчаса – слава богу, живу недалеко, да и дороги в одиннадцатом часу уже свободны. Быстро переодеваюсь и поднимаюсь на этаж, где лежит скандальная пациентка.

– Добрый вечер, – здороваюсь спокойно и сразу прохожу к кровати у окна, где лежит Колоскова, при виде меня страдальчески закатившая глаза. – Что случилось, Татьяна Ивановна? На что жалуемся?

– Доктор, это просто невозможно, – начинает она со сварливыми интонациями, – мало того, что мне постоянно хамят ваши медсёстры, так они ещё и не делают свою работу, когда человеку плохо!

– Какому человеку? – спрашиваю опрометчиво.

– Да мне же! – краснея от негодования, выдаёт пациентка. – У меня такие боли в сердце! Внутри всё горит! А никто и ухом не ведёт!

– Вот как? – беру тонометр и надеваю на тут же подставленную руку.

– Да! А вы почему так долго не приходили?

– У меня закончилось дежурство, – отвечаю, измеряя давление. – 130 на 80, неплохо. Где конкретно болит?

– Вот здесь прямо печёт, доктор! – она показывает на грудину. – А когда ложусь, вообще ужас! Умру здесь, никто и ухом не поведёт, – заводит свою обычную жалобную присказку женщина.

Стенокардия? Давление было бы выше… Да и вообще, состояние у неё явно в норме – те, кому и в самом деле плохо, так возмущаться не способны. Задумавшись, тяну носом воздух – какой-то знакомый запах рядом с кроватью, но не могу понять, что это такое.

– Анна Николаевна, – громыхает возле двери.

Явился.

– Почему такое небрежное отношение к пациентке? – Добрынин быстро проходит вперёд и останавливается рядом с кроватью. – Мне поступило заявление на хамство персонала и отсутствие реакций на жалобы. Позвольте вам напомнить, Анна Николаевна…

– Секунду, Никита Сергеевич, – озарённая внезапной догадкой, я перебиваю мужчину. – Татьяна Ивановна, – поворачиваюсь к пациентке, – что вы ели на ужин?

– На ужин? – женщина внезапно опускает глаза и бурчит: – Что было, то и ела.

– А конкретнее? – не отстаю, потому что узнала, наконец, запах.

– Да лапшу ей сын принёс, – раздаётся голос с кровати напротив, там лежит ещё одна пожилая женщина, – вон же пахнет как.

– Какую лапшу? – хмурится Добрынин.

– Вьетнамскую, я полагаю? – внимательно смотрю на Колоскову, которой, вообще-то, показана определённая диета. И уж точно ничего острого, жирного, жареного и солёного.

– А что мне, голодом тут у вас лежать? – взрывается пациентка. – Хамят, не лечат, ещё и кормят чем попало!

Добрынин, сузив глаза, смотрит сначала на пациентку, потом на меня.

– Татьяна Ивановна, я скажу медсестре, она даст вам лекарство от изжоги, – я говорю спокойно и негромко, именно такой голос лучше всего действует на людей. – Мы хотим, чтобы вы поправились, но для этого вы должны нам помочь. Сейчас вам больше всего подходит именно больничный стол. Я передам вашему сыну, что не стоит приносить вам еду, которая будет раздражать желудок.

Колоскова фыркает и отворачивается. Похоже, конфликт исчерпан, и мы с Добрыниным выходим из палаты. Я поворачиваюсь к нему и только открываю рот, как слышу:

– Что за бардак вы тут развели?

У меня просто глаза на лоб лезут. Смотрю на начальство молча – я не ослышалась?

– Почему вы не следите за своими пациентами? – рявкает Добрынин. – Я должен тратить своё время на изжогу? – последнее слово он произносит настолько кислым тоном, что у меня самой чуть изжога не начинается. – Почему при поступлении вы не объяснили пациентке, чем чревато для неё нарушение диеты? Мне что, ходить по палатам и лекции читать?!

От дурацких обвинений, да ещё и высказанных в таком тоне, я теряюсь, а Добрынин продолжает:

– У вас, кажется, хирургическая специальность, м-м? Так какого… вы рассусоливаете с пациентами?

Хватаю ртом воздух, не в состоянии ответить.

– Так вот, Анна Николаевна, вы никогда не станете хорошим хирургом, – губы мужчины кривятся, голос холоден, – если продолжите так сюсюкать. Все эти ваши женские заморочки и слабости в хирургии не пройдут, – он небрежно жестикулирует. – Хирургу нужны железные нервы и крепкая рука! А с вашими данными идите вон терапевтом в поликлинику, или педиатром, детей взвешивать в день здорового ребёнка!

– Как вы смеете?! – сорвавшись, подскакиваю ближе, шиплю ему прямо в лицо. Он… он… сволочь! Да я всю жизнь положила, чтобы добиться того, что имею сейчас!

Мы оказываемся непозволительно близко. Дышим одним и тем же воздухом. В его глазах вдруг что-то вспыхивает – зрачок расширяется, я вижу своё отражение, и в ту же секунду мужчина резко отшатывается назад.

– Я всё сказал! Если хотите продолжать работать в моём отделении, докажите свою полезность!

Уже, значит, в «его» отделении! Да уж. Смотрю на удаляющуюся от меня фигуру, наполняясь мрачной решимостью. Хочет доказательств? Будут ему доказательства!

* * *

Шесть месяцев проверок. Шесть месяцев доказательств. На меня кричат, меня провоцируют и обвиняют во всех грехах, а я молчу, стиснув зубы. Хватит, выступила уже в первый день. Надо признать, несмотря ни на что, работать с Добрыниным – большая удача. Я многому научилась и учусь ежедневно. Вот только характерец у него…

Тщательно моя с мылом и щётками руки, гадаю, зачем зав позвал меня первым ассистентом на такую в общем-то несложную операцию, как стентирование. Под местным наркозом ведь, да и вообще…

Помывшись сами и подготовив пациента – пожилого мужчину – мы с анестезиологом и операционной сестрой замираем, ожидая главного хирурга.