Уэллс добрых тридцать с лишним лет спустя с каким-то внутренним содроганием припоминал первый приезд Конрада в Сендгейт. Он с гиканьем подкатил всей семьей к дому на тележке, которую, судя по тому, как он махал хлыстом и покрикивал на бедного английского пони, вероятно, принял за дрожки. Уэллс глядел на все это, и в голове его вертелась одна только мысль: «Что подумают соседи?» Ну а сам он, показалось ему, произвел тогда на Конрада впечатление ужасного мещанина. И все же, пока Уэллс оставался в Сендгейте, они с Конрадом виделись часто. Правда, новые рецензии Уэллса на книги Конрада не появлялись, а в «Опыте автобиографии» он назвал его писателем, сильно переоцененным, но еще в «Истории мистера Полли» (1910) заставил своего не слишком, конечно, культурного, но чистого душой героя зачитываться рассказами Конрада. «Конрадовская проза имела для него особую, непостижимую прелесть; мистера Полли восхищали густые краски его описаний». В Сендгейте они немало спорили друг с другом. Уэллса отталкивало от Конрада уже то, как сосредоточен он был на вопросах языка и стиля. Ему при этом почему-то не приходило в голову, что иначе и быть не могло с человеком, который писал свои романы не по-русски, не по-украински, не по-польски и даже не по-французски, иначе говоря, ни на одном из языков своего детства и юности. Английского Конрад ни в Житомире, ни в Вологде, ни в Кракове, ни даже в Марселе не знал, сделаться английским писателем было для него проявлением героизма, и все равно – как раздражало Уэллса, что он говорит с акцентом! Была и другая причина их расхождений. Форд Медокс Форд, писатель, и в самом деле очень переоцененный современниками, принадлежал к числу поздних прерафаэлитов, а к ним Уэллс в эту пору испытывал что-то, подобное ненависти. Он сдерживался как мог, но большим притворщиком никогда не был, и Форд прекрасно чувствовал, как относится к нему его сосед. Воспоминания об Уэллсе, которые он оставил, звучат ничуть не лучше, чем отзывы Уэллса о Форде – весьма нелицеприятные. Влияние Форда, считал он, окончательно сгубило Конрада. Зачем Конрад пожелал работать с этим проклятым снобом? Тот открывал ему тонкости английской стилистики? А кому вообще нужны эти тонкости?! Как-то они лежали с Конрадом на пляже, и этот малюсенький человечек – еще ниже ростом, чем он сам! – принялся рассуждать о том, сколькими способами можно описать эту вот пляшущую на волнах в отдалении лодку. «Как бы вы это сделали?» – спросил он Уэллса. «А никак! – отрезал Уэллс. – Я бы просто сказал, что по морю плыла лодка. И то лишь в одном случае: если бы она мне понадобилась для сюжета». Это было началом того долгого спора, который потом завязался у Уэллса с людьми, попрекавшими его за невнимание к слову. Пока же это была реакция сиюминутная, непосредственная. За всеми этими рассуждениями о стиле ему так и чудился Форд. Да, он, Уэллс, не больно-то интересуется вопросами языка. А они интересуются социальными и научными вопросами, которые его занимают? То-то! Зато какую радость доставляли приезды Гиссинга! Им было о чем поговорить, что вспомнить, и, когда этот изъеденный туберкулезом мощный красавец начинал перечислять свои очередные беды и неудачи, Уэллс и Джейн сочувствовали ему от души.
К этому времени Гиссинг разошелся со второй женой и собирался уехать во Францию. Как бы его развлечь и подбодрить? Решено было, что Уэллс научит его ездить на велосипеде, но предприятие это оказалось не из легких. Атлет, которому словно бы самой судьбой предназначено было украшать дороги Англии, не мог проехать и несколько ярдов, не свалившись с седла. Покорить велосипед ему так и не удалось, но развлекся он действительно на славу. Падая на землю, он всякий раз начинал от души хохотать, а вслед за ним и все остальные. Этот мрачный писатель и вечный неудачник оказался очень легким, а порой и очень веселым человеком, и Уэллсу не потребовалось много времени, чтобы понять: его мрачность – от беззащитности. Гиссинг получил превосходное классическое образование, обладал широчайшими познаниями в искусстве и не скрывал от Уэллса, что считает его человеком попросту темным. И над республиканством Уэллса он смеялся. Если англичанам нравится называть своего президента королем, какой от этого вред? К тому же он был католик, и слепая ненависть Уэллса к католицизму казалась ему смешной. Сам он считал, что никакая другая вера не принесла в мир столько культурных ценностей. Но от Гиссинга Уэллс готов был выслушать что угодно. Он знал, что, как бы Гиссинг им ни возмущался, он им восхищается. Да и он уже достаточно разбирался в людях и знал, что человека такой чистой души ему больше не встретить. Во Францию Гиссинга тянула, конечно же, новая сердечная привязанность. В один прекрасный день он получил письмо, где некая мадемуазель Габриэлла Флери просила у него разрешения на перевод его книги. Гиссинга до этого не переводили ни на один иностранный язык, и предложение это вызвало у него прилив энтузиазма и веры в себя. Скоро появилась и переводчица. Она оказалась молодой женщиной привлекательной наружности, очень начитанной, без предрассудков, с удивительно приятным, мелодичным голосом и превосходно отработанной английской речью. Ей было двадцать девять лет, она была в разводе. Перебравшись через Канал, она сразу же возникла в доме Уэллса. Гиссинг жил один и считал неприличным принять в своем доме молодую особу. Вскоре она все-таки появилась в его доме; в разговорах с Уэллсами он именовал ее теперь просто Габриэллой, но они его ни о чем не расспрашивали. Потом он совершил с нею и ее матерью поездку в Швейцарию, а затем переселился в Париж, куда и сами Флери только что перебрались из Руана.
С женой он не был разведен, но Габриэлла с матерью разрешили эту трудность простейшим образом – они заказали визитные карточки, где Габриэлла именовалась «мадам Гиссинг». Гиссинг был от нее без ума. Впервые в жизни рядом с ним оказалась интеллигентная женщина. Конечно, и первых своих двух жен он, как полагалось интеллигенту прошлого века, старался «развивать», но первую не сумел даже приучить к размеренной жизни, вторая же так травила его, что ему только и оставалось сбежать от нее и спрятаться. Теперь же он попал в устроенный буржуазный дом, где велись такие интеллигентные разговоры!.. Пример Гиссинга подстрекнул Уэллсов тоже совершить путешествие в Швейцарию. На обратном пути они заглянули к Джорджу и «мадам Гиссинг» и испугались за своего друга. В устроенном буржуазном доме обнаружились свои недостатки. Обставлен дом был с тончайшим вкусом, вокруг все блестело, мать Габриэллы взяла на себя заботы о хозяйстве и от молодых ничего не требовала. Одна беда – Гиссинг дошел до полнейшей дистрофии и больше не мог работать. Его практически не кормили. Потому что в число заветов французского буржуазного дома входил и такой: экономить на питании. Уэллсы оставили его с тяжелым сердцем. Но, к счастью, расстались они ненадолго. Голодной смерти Гиссинг предпочел бегство в Англию, где под наблюдением врача, все того же Генри Хика, своего школьного товарища, долго восстанавливал здоровье. Пожив несколько недель у Уэллсов, он поехал в санаторий, а потом вновь вернулся к Уэллсам. И тут пошли длинные, умные, полные самых трогательных эмоций письма от Габриэллы. Не к Гиссингу: она боялась, что он ей просто не ответит, а к Уэллсам. Им предоставлялась возможность наладить их отношения. Воспользовались они ею не до конца. Скоро Уэллсу наскучила вся эта утонченная корреспонденция, и он стал отдавать письма Гиссингу, у которого, как сразу же выяснилось, сердце было не камень. Между Габриэллой и Гиссингом завязалась переписка. Он склонялся к тому, чтобы вернуться к ней, но лучше без риска для жизни. В конце концов было договорено, что отныне ведение хозяйства возьмет на себя Габриэлла и кормить его будут досыта. Он вернулся. Теперь все как будто наладилось. Флери ради него оставили Париж и переехали в горы, где он засел за роман об Италии при готах. О возможности написать этот роман он мечтал полжизни. Но к концу 1903 года к ним нахлынули французские родственники, он стал водить их по окрестностям, простудился и слег.
