Эту ситуацию действительно надо было менять коренным образом, но не шарахаясь, как у нас часто бывало, из одной крайности в другую. Я не мог смириться с тем, что Горбачев, освобождая партию от не свойственных ее природе функций, думал не столько о нормализации соотношения между ветвями власти и, следовательно, об эффективности управления государством, сколько о том, чтобы просто перенести своё кресло со Старой площади в Кремль, сохраняя за собой все прежние полномочия и меняя лишь вывески, но не суть дела. Вот это и было главной целью реанимации (при коренном изменении его исторического смысла, конечно) ленинского лозунга 70-летней давности — “Вся власть — Советам!”
Не могу не отметить еще одну сторону работы конференции: в череде громких выступлений, поддерживающих перестройку и лично Горбачева, прозвучали тревожные, критические нотки. Наиболее ярким и выражающим большую обеспокоенность происходившим было выступление выдающегося писателя-фронтовика Юрия Бондарева. Я полагаю, что придёт время и историки полностью опубликуют эту речь. А сейчас мне хотелось бы тезисно и с некоторыми выдержками передать суть его выступления. Оно было по-писательски образно:
“Можно ли сравнить нашу перестройку с самолётом, который подняли в воздух, не зная, есть ли в пункте назначения посадочная площадка? При всей дискуссионности, спорах о демократии, о расширении гласности, разгребании мусорных ям мы непобедимы только в единственном варианте, когда есть согласие в нравственной цели перестройки, то есть перестройка ради материального блага и духовного объединения всех. Только согласие построит посадочную площадку в пункте назначения. Только согласие”.
С особым беспокойством и болью Бондарев говорил о нравственности, об ответственности писателей, журналистов, средств массовой информации за духовную жизнь общества:
“Безнравственность печати не может учить нравственности. Аморализм в идеологии несёт разврат духа. Пожалуй, не все в кабинетах главных редакторов газет и журналов полностью осознают или не хотят осознавать, что гласность и демократия — это высокая моральная и гражданская дисциплина, а не произвол, по философии Ивана Карамазова (аплодисменты.), что революционные чувства перестройки — происхождения из нравственных убеждений, а не из яда, выдаваемого за оздоровляющие средства…
Та наша печать, что разрушает, унижает, сваливает в отхожие ямы прожитое и прошлое, наши национальные святыни, жертвы народов в Отечественную войну, традиции культуры, то есть стирает из сознания людей память, веру и надежду, — эта печать воздвигает уродливый памятник нашему недомыслию, геростратам мысли, чистого чувства, совести, о чем история идеологии будет вспоминать со стыдом и проклятиями…”.
К сожалению, полные тревоги мысли Юрия Васильевича Бондарева были подтверждены ходом событий в 1990-1991 годах и реалиями жизни “суверенной” России. Художник-мыслитель значительно раньше политиков понял происходящие в то время процессы в обществе и смог заглянуть далеко вперёд. Его выступление стало тревожным колоколом, прозвучавшим через три года после рождения перестройки, на её переломе, когда разрушительные тенденции и формирующие их силы стали преобладать над созидательными.
По окончании конференции в аппаратах ЦК и Верховного Совета развернулась спешная работа по подготовке Закона о выборах и внесению изменений в Конституцию СССР. Первые поправки были внесены именно в связи с системой Советов. К сожалению, этим дело не ограничилось. Стоило только начать перекраивать Конституцию, как этот “творческий процесс” стал неуправляемым. Её черкали как ни попадя, а в итоге похоронили.
Разумеется, я вовсе не против изменений, которые продиктованы жизнью, её развитием. Я против спринтерской поспешности, с которой тогда взялись за дело, против неуважения к Основному закону, которое, естественно, порождает такое же отношение и ко всем другим законам.
Возьмите Конституцию США. Она была принята, как известно, в 1787 году. За двести лет в нее было внесено только 26 поправок! Что касается царской России, то она конституции не имела. Были так называемые Основные государственные законы, в которые революция 1905 года внесла лишь некоторые статьи буржуазно-демократического порядка.
За 70 лет советской власти были приняты четыре Конституции — в 1918, 1924, 1936 и 1977 годах, они имели и соответствующие названия — ленинская, сталинская (это название широко использовалось в официальной пропаганде) и брежневская. В 1988 году изменения коснулись половины статей. В 1990 году Конституция менялась дважды. В начале — для введения президентства и новых государственных органов: Президентского совета и Совета Федерации. В конце — для ликвидации Совета Министров СССР как главной исполнительной и распорядительной государственной власти и устранения Президентского совета, введения должности вице-президента и т. д. Подобная же участь постигла Конституцию в 1991 году. Такое легкомысленное отношение к Основному закону государства хорошо выразил один небезызвестный народный депутат, сказав, что мы относимся к Конституции, как к уличной девке.
Как проходила законотворческая работа? Мы получали документы чаще всего вечером, накануне утренних заседаний Политбюро. Иной раз не только посоветоваться — прочесть их внимательно времени не хватало. Помню, возникали сомнения, а иной раз мучительные вопросы.
Во-первых, я не очень понимал, зачем нужен Съезд народных депутатов. В своём докладе на конференции генсек туманно объяснил, что в этом новообразовании “будет сильно и прямо выражено общественное начало”. Очень хочется скаламбурить и добавить — “общественный конец”. Но дело здесь не в проблемах трибунного словотворчества, а в сути. Горбачев попросту перефразировал ленинскую идею Съезда как “широкого народного собрания”, иными словами — некоего народного схода, на котором можно вольготно наговориться. А все конкретные дела всё равно станут решаться на заседаниях Верховного Совета. Так и вышло.
Малопонятным было и то, почему депутатов именно 2250 человек. Откуда такая странная “некруглая” цифра? Если уж “широкое народное собрание”, то логичнее — 5000, хотя бы потому, что в Кремлёвском дворце съездов, где намечалось проводить Съезд, именно столько мест…
Может, я излишне критичен по отношению к Съезду как институту народовластия, но стоит, к слову, заметить, что подобная структура существовала только в СССР и РСФСР, а остальные бывшие республики Союза разумно избежали создания нового неповоротливого и непродуктивного органа. Но он тем не менее был высшей государственной властью. Так почему же он не собрался в последний раз, чтобы принять конституционное решение о роспуске государства под названием СССР?
Мой скепсис не распространяется на Верховный Совет. Взаимной любви у нас не было — и не могло быть, так как сама природа взаимоотношений парламента и правительства основана на противоречиях. Полтора года довольно тесного общения, вплоть до моего фактического ухода с поста Председателя Совета Министров СССР в декабре 90-го, прошли в состоянии худого мира или доброй ссоры — это уж с какой стороны посмотреть. Но Верховный Совет и правительство всё же, на мой взгляд, уважали друг друга и постепенно учились работать вместе, находить не всегда лёгкие общие решения.
В то же время я не мог оправдать членов Верховного Совета в том, что они забрали себе право на обсуждение и решение всех вопросов — от законотворчества до хозяйствования, зачастую подменяя исполнительную, а порой — и судебную власть. Я так и не понял, почему Верховный Совет скопировал структуру ЦК КПСС с его отраслевыми отделами и секторами, только их роль здесь исполняли комитеты и комиссии, причем делали это куда ретивее, чем партийные функционеры. И притом далеко не всегда профессионально.
Время приближалось к весне, выборы были назначены на 26 марта 1989 года. Закон о выборах, как и изменения в Конституции, были всенародно обсуждены и приняты, борьба кандидатов в депутаты за голоса избирателей развернулась нешуточная. Но её участники оказались в неравном положении. На мой взгляд, создатели Закона о выборах испугались того, за что сами ратовали, а именно — демократии: они законодательно предусмотрели неоднородность грядущего депутатского корпуса, в котором часть избранников — 1500 человек — должна была пробиться сквозь густые тернии выборов по территориальному принципу, а другая — 750 человек — легко и безболезненно попадала на Съезд, избранная общественными организациями, которые были пока что послушны властям.
