Шатаясь, Звонарев поднялся. Он напоминал себе качающуюся боксерскую грушу, по которой без отдыха молотили полчаса. “Как просто быть героем, когда тебя не бьют по яйцам!” — без всякой иронии думал он, карабкаясь в снегу по склону. Выбравшись на дорожку, он, тихо постанывая, отряхнулся и побрел к писательскому дому.

В холле, слава Богу, никого, кроме дежурной, не было. Он взял свой ключ, доплелся до номера. Здесь его ожидал новый сюрприз: все было перевернуто вверх дном. Он равнодушно осмотрел следы обыска, запер дверь, снял куртку, кинул ее туда же, где лежало выпотрошенное из его сумки белье, и прямо в одежде и сапогах рухнул на кровать. Сквозь тяжко навалившийся сон он слышал, как в дверь стучал и звал его Лупанарэ, и даже произнес что-то типа: “Я спю-у…”, а потом провалился в черную яму.

Пробуждение его было ужасным. Едва он попытался двинуться, как мышцы живота пронзила острая боль. Голова разламывалась, как будто накануне Звонарев выпил по меньшей мере литр плохой водки, смешав ее с пивом. Он лежал на спине, а когда попытался перевернуться набок, немилосердно заныли отбитые почки. “Что эти гады сделали со мной? И по какому праву? Разве можно вот так, ни за что ни про что, уродовать людей? Что делать? Искать защиты в милиции?”. Он с унынием вспомнил про вчерашнюю шутку со спекулянтами и сутенерами. Нет, не найдет он защиты в милиции. Какая это была пьяная глупость — бежать из Москвы! В Москве хоть Черепанов есть (в глубине души Алексей почему-то верил, что тот не связан с Немировским), а здесь кто?

С тоской Звонарев обвел взглядом разор в своей комнате. Подташнивало от одной мысли, что надо все это убирать. Казалось, дотронешься до вещей, оскверненных прикосновениями шпиков, — и измажешься.

Вставать мучительно не хотелось, однако и сосало в желудке от голода. Вчера он не обедал и не ужинал, только в Симеизе на автостанции они с Наташей спешно поели чебуреков. При мысли о Наташе ему как-то стало легче. Но ненадолго. “А что если и Наташу встретили подобным образом?” — со страхом подумал он. Ведь он проводил ее только до ворот санатория, где у КПП стоял солдат. В полдень они договорились встретиться там же, у ворот, но как еще далеко до двенадцати! (Было около восьми утра.)

Мыча от боли, Алексей поднялся на ноги. Подойдя к умывальнику, он долго смотрел на себя в зеркало. Под опухшими глазами залегли черные тени, как после разгульной ночи. “Почки”, — поставил он безрадостный диагноз. Сунул голову под струю воды, с наслаждением умылся, почистил зубы. Потом, встав на четвереньки, покидал в сумку разбросанные вещи, задвинул кажущие ему длинные языки ящики стола и шкафа.

По дороге в столовую Звонарев встретил возвращающихся с завтрака Витю и Ашота. Лупанарэ, подняв брови, критически осмотрел Алексея.

— “Отвратительные следы порока слишком явственно читались на лице этого человека”, — сказал он. Небритый Ашот понимающе ухмылялся. — Алеха, где ты был? Я вчера вечером стучался, стучался… Представляешь, появились вдруг ближе к ночи известные тебе “мочалки”, а с ними еще одна — такая бабец, отпад! — и говорят: “Мы сегодня гуляем, отделались в суде штрафом, давайте сюда своего соседа, чтобы нас было четное число, трое на трое”. Очень нам, мол, ваш сосед понравился. И подмигивают многозначительно!

Звонарев криво усмехнулся. “Понятно. Как же, понравился! Понравишься, коли “кураторы” прикажут! А потом бы взяли меня, тепленького, в постели с проституткой, акт бы составили”.

— Я к тебе — а ты чего-то мычишь за дверью. Я сразу понял: тебе уже ничего больше не надо. Говорю “мочалкам”: “Нет, девочки, он вырубился. Пойду кого-нибудь другого приведу”. А они: “Мы вам не какие-нибудь, чтобы с любым. С любым — это за деньги. Да и то не с каждым. А мы отдохнуть хотели”. “Так давайте двое на трое! — говорю. — Мы с Ашотом не оплошаем”. “Что вы — это разврат”, — отвечают. Ты понял? Разврат! Так и ушли. Попили с нами “чинзано” и ушли. Чем ты их так зацепил, признайся? Они все о тебе, между прочим, спрашивали. Не знал за тобой таких донжуанских свойств! Тихоня! В тихом омуте черти водятся! Ты эгоист, Алеха! Такой трах наклевывался!

— А о чем спрашивали-то? — прищурился Звонарев.

— Что, говорят, за подруга, с которой мы его в городе видели? Я сразу понял, отчего ты вчера вырубился! Конспиратор! Бабник-одиночка! Мы здесь живем уже несколько дней, и никаких подруг, кроме “мочалок” этих, а он цепляет кого-то на второй день и трахает до изнеможения! Что за подруга хоть, расскажи?

— И где же они меня видели?

— Да мы не спрашивали, где. Какая разница?

— А такая, что врут они все. Город почти пустой, уж этих тварей я бы заметил. Вы обо мне с ними больше не говорите, да и сами гоните их подальше.

Лупанарэ раскрыл рот.

— Ты думаешь…

— А чего тут думать-то? Пусть слон думает, у него голова большая! На хрен мы им сдались? “Отдохнуть” они, видите ли, хотели… Такие в ресторанах любят отдыхать и трахаться на мягких двуспальных кроватях, а не на этих сиротских жестких койках в комнатах без душа. Вы бы мне спасибо сказали, что они ушли, а они: “эгоист”, “трах наклевывался”! Еще неизвестно, где бы вы были после этого угощения!

Лупанарэ с Хачатряном переглянулись.

— Спасибо, — серьезно сказал Хачатрян.

— Пожалуйста!

Алексей пошел в столовую. “Проблемочки у них! Эпикурейцы хреновы! Трах у них наклевывался! Тут человека обложили, как зверя…” В зале за своим столом он увидел чернобородого и красногубого Кубанского, о существовании которого после всего пережитого за день он уже забыл. Режиссер помахал ему рукой, улыбаясь.

— А я ведь уже давно позавтракал, только вас жду. Прочитал, прочитал! Жаль, нет кого-нибудь вроде Белинского, чтобы побежать к нему и сказать: новый Хемингуэй народился! Очень, очень напоминает его ранние маленькие рассказы: ну, знаете, там, где негра вешают, где греческих министров расстреливают… И, что для меня самое важное: очень изобразительно, сразу видишь все, как на картинке! Эти санитары, застрявшие с покойником в лифте, этот замороженный младенец, стучащийся в окно… А рассказ про убийство на Кольцевой! Капли воды из пробитого радиатора!… Класс! Но для большого разговора я предлагаю переместиться ко мне в номер, а сейчас кушайте, кушайте!

Похвала Кубанского, да еще произнесенная со знанием дела, была самым приятным, что услышал за последние дни Алексей. Болезненное напряжение немного ослабло, даже избитое тело, кажется, стало меньше болеть. Слушая комплименты режиссера, Звонарев с аппетитом уничтожал рисовую кашу на молоке, две скукожившиеся остывшие сосиски, яйцо, бутерброд с маслом и сыром и запил все сладеньким жидким кофе. Потом пошли к Кубанскому: все равно до встречи с Наташей оставалось больше трех часов.

Режиссер занимал номер этажом выше столовой. Здесь действительно были и холодильник, и телевизор, и ковер на полу, и туалет, и ванна. Кубанский пригласил садиться, достал из холодильника бутылку коньяку “Ай-Петри” и тарелочку с нарезанным лимоном.

— Вы как к коньячку с утра? Я вчера немного перебрал на банкете в киностудии, поэтому чувствую необходимость освежиться.

— Давайте, — сказал Звонарев, у которого не было никакого похмелья, но состояние было примерно такое же.

— Вот и славно! — обрадовался режиссер и разлил из пузатой бутылки по рюмкам. — Это настоящий “Ай-Петри” — лучший крымский коньяк!

У коньяка был сдержанный, но благородный, чуть отдающий вишней аромат и мягкий вкус. Подействовал он на Звонарева почти мгновенно: внутри сразу потеплело, кровь, казалось, быстрее побежала по жилам, тяжелое ноющее тело стало легким. Закусив лимоном, он откинулся на спинку кресла и с наслаждением закурил.

— Вот теперь можно и важные разговоры говорить, — улыбался Кубанский. Он протянул руку и взял с письменного стола звонаревскую папку. — В прозе вашей, Алексей Ильич, есть та жизнь и внимание к деталям, которых не хватало нашему сценарию. Пора, наконец, рассказать, о чем он. За основу взят роман Абрама Борисовича Дермана “Дело игумена Парфения”, написанный по следам подлинных событий. Слышали о таком?