А я была готова вычеркнуть его из списка, я поспешила. Никого нельзя исключать, никого, даже пастыря. Он был в доме, когда меня чуть не убили, правда, на первый взгляд его ничто, кроме покойника, не занимало… А прежде чем я докопаюсь до правды, я, вероятно, сойду с ума, особенно если учесть, как внезапно приходит паника.

Я не знала, чего я боюсь сейчас — всего и сразу. Мир моментально посерел, звуки затихли, нечто ужасное замаячило впереди, и я никак не могла понять, что это. Свисток городового? Нож в спину? Дети? Кредиторы? Суд? Что меня пугает так, что я не могу двигаться и чувствую, как Ефим, пыхтя и стараясь барыни не касаться, запихивает меня в коляску, а я всеми силами сопротивляюсь и только что не кричу?

Слезы лились без всякой причины. Казалось, что стало немногим легче, но это такая бездна, я даже вообразить не могу, что меня ждет. Как я боюсь следующей минуты!

Князю Вышеградскому я должна быть благодарна не меньше, чем доброй купчихе-вдове и жадному до впечатлений купцу Аксентьеву. Если бы князь не отправил моего мужа на тот свет, у меня не было бы ни малейшего повода реветь три ручья, не вызывая вопросов. Статус вдовы спасает от кривотолков, вокруг меня и так хватает змеиных гнезд.

И я уцепилась за спасительную мысль. Князь В., приславший мне записку, если это не Вышеградский, то кто? Других князей среди кредиторов мужа не числилось, но все бумаги я забрала, а значит, как только приеду, то в ожидании добрых или не очень вестей от Фомы и Афанасия я должна просмотреть все записи в поисках похожего почерка. Другого способа выяснить, кто мне писал, у меня нет.

Глава восемнадцатая

Здесь можно продать человека как вещь или прибить как таракана за косой взгляд, — а не убить за косой взгляд значит покрыть себя несмываемым позором. Не сказка, но этот мир умудрился себя реабилитировать.

Многое зависело от Фомы и его привилегированного положения, а дворник в эту эпоху не конский хвост, и власти относились к любому, кто хотел честно работать и зарабатывать, лояльно и преград не чинили.

Император и чинуши привечали купцов, торговцев, бакалейщиков, портных, извозчиков… ну, Вера, за чей счет будет существовать государство, если все кругом такие как ты? Дворяне к этому времени проявили себя сущими паразитами, а начинали как оплот и опора. «Вырождаются целые сословия, — бормотала я, рассматривая принесенные Фомой бумаги и жетоны, — а ты скучающе утешала знакомых, чьи юные и не слишком отпрыски надежд родительских не оправдали… какие их годы!»

Купец Аксентьев сдержал слово — когда мы с Ефимом вернулись, нас ждали две коляски и пять лошадей. Не кареты и не скакуны, но большее и не требовалось, пусть экипажи не новые, а лошади не молодые. Афанасий и Федор, старшие сыновья Фомы, заверили меня, что лошади и коляски отличные, а младший Никитка, которому было всего семнадцать лет, не скрывал мальчишеского восторга, хотя и старался держаться солидно.

Фома настоял, что вечер — самое извозчичье время и пора приступать к работе, я спорить не стала, понимая, что ему куда видней, и Ефим, Федор и Никитка разъехались на заработки, а Афанасий отправился договариваться с лошадиным постоялым двором.

Опыт успеха у меня был и легкий как перышко, и горький как морская вода. Я смотрела на разрешения с жирными печатями, на витиеватые подписи… неподходящая пора для рефлексий, и как уже неоднократно бывало, я привыкну и замахнусь на новые рубежи.

Сложив все документы, я вытряхнула бумаги мужа. Князь В., неуловимый и загадочный, должен выискаться в этой куче, не мог он никак не дать о себе знать раньше того утра, когда мне впору было от отчаяния выть. Под уютное сопение детей я сличала каждую бумажку с посланием, уже поистершимся, и только теперь обратила внимание, что записка пахнет одеколоном. Я сглупила, надо было понюхать ее сразу, хотя — какого черта, я не могла бегать и обнюхивать весь Кроненберг, мне остается внимательно изучать почерки.

Но все было впустую. Проснулись дети, я занялась маленьким Гришей и поручила старших заботам Палашки и прибежавшей с гостинцами Анфисы, невестки Фомы, молоденькой восторженной девушки. При виде детей Анфиса задрожала от умиления, я, оценив ее умоляющие глаза, не очень довольно предупредила, что платить мне нечем, но она лишь всплеснула руками:

— Помилуйте, барыня! Ежели деток нету, Всевидящая увидеть должна, какая из меня мать хорошая выйдет! А я, барыня, малышей люблю, вот слов не найду, а своих все нет и нет…

В своем мире я отказала бы, но здесь мне, атеистке, еще предстояло свыкнуться с существованием божества, а Марфе и Фоме я все же была обязана. Пока я кормила Гришу, убедилась, что Анфиса справляется лучше некуда. Она успевала сунуть ложку капризуле Лизе, ловко утереть испачканную щечку Миши, завязать шнурочки на ботинках Сережи, обернуться и снова дать кашу Лизе, и все это с блаженной улыбкой, которая меня поначалу пугала. Палашка прибирала кровать, косилась на всех и ходила смурная, а я не удержалась и заметила больше для того, чтобы Анфиса на меня обратила внимание:

— Как у тебя замечательно получается, Анфиса.

— Благодарствую, барыня, — расплылась она в улыбке еще шире, — а как иначе, моя-то матушка, дай ей Всевидящая долгих лет, после меня еще десяток родила! И все выжили, — добавила она с гордостью, и неспроста, было чем гордиться, когда детская смертность зашкаливала. — А я за ними с малых лет приглядывала. Вот как сама ходить начала, так и люльку качала! А матушка, — тут она выразительно посмотрела на меня, — одного кормит, а новый уже на подходе, вот так-то!

Вот спасибо тебе за очередной повод для паники, мрачно подумала я, но кислую мину удачно скрыла. У Веры фертильность не хуже, чем у матушки Анфисы, стоит амнистировать Лукею на пару часов, чтобы прояснить некоторые вопросы.

Бедной Палашке был нанесен еще один удар: едва я вручила ей сытого Гришу, тот заверещал, зато к Анфисе на руки пошел без малейших возражений и даже не попытался выдрать у нее клок волос. Я коротко объяснила, чем разрешаю заниматься детям и как дозволяю им играть, и у Анфисы мои педагогические нововведения не вызвали никакого замешательства, она кивала на каждое мое слово, успевая присматривать за детьми, и ей не терпелось как можно скорее вернуться к обязанностям няньки.

Я ушла в свободную комнату, по пути кликнув из кухни Лукею.

— Надо чего, матушка? — елейно пропела она, подобострастно щурясь. — Поди, голодная? А там расстегая осталось да гуся со вчера, подать?

Осталось там гуся, как же, ухмыльнулась я, но даже если бы Лукея вывернулась, черт с ним, с гусем, съели так съели. Еду здесь нельзя хранить несколько дней, доктора дороги, средства их бесполезны. Я, наморщив нос, смотрела на Лукею, прикидывая, как бы задать ей два очень важных вопроса.

— Скажи мне, я когда Мишу и Лизу зачала, Сережу еще кормила?

Лукея от неожиданности разинула рот и не нашла что ответить, но потом насупилась, сцепила руки, задрала голову к потолку и какое-то время шептала себе под нос, сбиваясь, тряся головой и принимаясь подсчитывать снова. Потом она крикнула «А-а!», скрестила руки на груди и уставилась на меня.

— Да что, матушка, ты несешь, не больна часом? — фыркнула она. — Сергею Григоричу кормилицу брали. Из села Палашкина тетка кормить приезжала, а у тебя молока и не было.

Значит, Миша и Лиза родились, когда Вера не кормила, уже лучше, но у меня есть еще Гриша и был выкидыш, это еще не все.

— А дальше… — я опять наморщила нос. — Потом я кормила?

— Да что ты, барыня! — Лукея испугалась уже не на шутку, даже присела. — Михаила Григорича да Лизавету Григорьевну кормила ажно до двух годков. А как перестала, так и… — она замялась, но от меня не последовало реакции, и она вздохнула. — Что, матушка, думаешь, в тяжести?

Умная баба, и хорошо это для меня или плохо, как угадать, но ради горькой правды я ее и звала, поэтому просто кивнула.

— А как знать? — развела руками Лукея, опять вздохнула, снова зашевелила пальцами и губами, что-то считая. — Ты погоди, погоди, сроку-то мало еще, а то, может, еще и выкинешь…